Длинно и басовито, как шмель летом в карежминской мураве. Валюта даже улыбнулась – дом вспомнила. Представила, как летом поедут с Ванечкой в отпуск, сынишка ведь настоящего лета еще и не видел! А там бабочки разноцветные, стрекозы, птички...
Ни на хлопок входной двери, ни на звук шагов по коридору она внимания не обратила – не к ним. К ним в гости ходить некому. Но тут в дверь тихонько стукнули, и голос Марьи Львовны, убавленный почти что до шепота, просочился в щелку невероятными словами: «Валентина, к тебе!»
Она еще не успела как следует удивиться, а дверь уже распахнулась, и на пороге возник.. Алик.
«Пришел!» – обмерла Валюша. И не поверила, потому что слишком долго и слишком сильно ждала. И – перепугалась.
Он стоял на пороге, совсем рядом, в двух шагах, протяни руку – уткнешься в мокрую, закапанную капелью куртку, а она вместо того чтобы... заполошно подскочила с кровати и отпрыгнула в сторону, больно клацнув голой коленкой о холодное ребро шкафа.
– Спишь? – мрачно осведомился Алик, тяжело бухнувшись рядом с Ванечкой на разобранную кровать. – Газетки читаешь?
И вдруг, ни слова больше не говоря, дернул бывшую жену за руку, бросая на одеяло, навалился мокрым тяжелым телом, вдавив в отчаянно скрипнувшие пружины. Она не сразу сообразила, чего он хочет. Боялась одного, как бы не задел и не напугал спящего сынишку, поэтому не столько понимала его действия сколько пыталась отодвинуться под ним, вместе с ним, от разметавшегося во сне малыша. И только, когда он, грубо раздвинув ей ноги, вошел в нее, не раздевшись, лишь едва приспустив влажные брюки, она дернулась, и тут же застыла, будто мгновенно и скоропостижно умерла.
От него противно и остро пахло спиртным, он дергался на ней зло и ожесточенно, каждым движением приколачивая ее к старому чужому матрацу. Ей было больно и страшно, а еще – противно. Над ней тряслось, брызгая слюной, чужое дикое лицо, с незнакомыми пустыми глазами, не выражавшими ничего, кроме омерзительной животной похоти и злобы.
Зажмурившись, чтобы не закричать от стыда и боли, она почувствовала, как царапают виски острые камни, как бьется о скалу под редкой горной травой ее напряженная спина, как терзает пронзительная судорога ее колени, раскоряченные жестоким сильным захватом.
Когда он заерзал и захрипел, вгоняя особенно сильно и больно прямо в ее сердце последнюю порцию злобы, Валюша, приоткрыв мокрые глаза, отчетливо увидела над собой дергающуюся в такт движениям мохнатую черную гусеницу брови, перекушенную ровно посередине жуткой кровавой родинкой.
– Рустам... – сходя с ума от осознанного, прошептала она.
– Рустам? – пьяно повторил Алик. – А, вот, значит, как его зовут! До сих пор скучаешь? Блядища!
Он сполз с нее прямо на пол, натянул брюки и, казалось, даже протрезвел.
– Добилась своего? Сука драная! Мало тебе прописки, квартиры, денег? Мало того что ты меня и семью опозорила? Хочешь еще и жизнь мне сломать?
Тварь! – Он встал с пола, пошатываясь. Достал из куртки какие-то мятые бумажки, ручку. – Подпиши, блядь, что ребенок не мой. Партия требует. Имей в виду, если завтра на парткоме меня зарубят, прибью! Ничего не понимая, больше жизни желая лишь одного, чтоб он ушел, Валюта поставила подпись под напечатанным на машинке текстом.
* * *
Сегодня у Стырова маленькое развлечение. Сегодня он – вот цирк! – будет изображать, как приснопамятный Киса Воробьянинов, «гиганта мысли, отца русской демократии». Короче, «лицо, приближенное к императору».
Сегодня Трефилов должен привести в особняк Добрыню. Того самого «русского поэта-патриота», которого, благодаря стенаниям правозащитников и прессы, выпустили из СИЗО под подписку о невыезде.
– Добрыня и Путятя, – Стыров хмыкнул. – Себе, что ли, имечко какое придумать? Например, Муромец. Нет, слишком торжественно, как на надгробной плите. Этих-то, которые татар лупили, как звали? Пересвет вроде и Ослябя? Вот Ослябя – очень хорошо!
– Слышь, капитан, – нажал селектор Стыров, – среди твоих друзей Ослябя есть?
– Ослябя? – Трефилов задумался. – Не слыхал. Вряд ли. Они так глубоко не копают.
– Значит, я буду... – Полковник удовлетворенно отключился.
Кирилл Слепаков в жизни оказался еще более жалок, чем на фото. С другой стороны, «Кресты» не курорт, так что удивляться нечему.
– Здорово, Добрыня, – поднялся Стыров навстречу Слепакову, тоном и жестами сразу показав, что Путятя тут так, курьер-посыльный, не более.
Впрочем, Путятя вполне грамотно подыграл. Подобострастно наклонив голову и вытянувшись по стойке «смирно», застыл как солдат перед генералом.
Слепаков же – вот чудо – взглянул на важного эмиссара без всякого пиетета, более того, даже без интереса. Оборзел вконец, что ли? Или Трефилов не проинформировал, какая важная птица залетела на невские берега?
– Наслышаны о тебе, Добрыня, – приветливо продолжил Стыров. – Вот, специально приехал познакомиться. Как в узилище, не гнобили?
– Где? – насторожился Добрыня. – Я в «Крестах» парился.
– Видишь, какая силища на твою защиту поднялась? Все русские патриоты, как один! Просыпается народ! Было б таких, как ты, побольше, уже очистили бы Россию!
– Очистим, – уверенно цедит Слепаков. – Мои бойцы знают, за что воюют.
– А не разбежались они по норам, пока тебя не было?
– Наоборот. Все на «товсь»! Только дай команду.
– Вот это дисциплина, – восхищенно присвистывает Стыров. – Ну а обо мне-то слышал? Или представиться нужно?
– Кто ж не знает Ослябю? – кривится Слепаков. – Только помощи от вас, москвичей, маловато.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107