Сначала затрещали, скукоживаясь, газеты, потом от окна повалил дым, и буквально следом острый, как оранжевая бритва, язычок огня вспорол изнутри тяжелую ткань.
– Пожар! – изо всех сил закричала девчонка, в мгновение ока оказавшись у двери ванной. – Пожар! Помогите!
Шум воды сделался тише.
– Пожар, ой-ей-ей, горим! Бабушка, миленькая, я боюсь! – продолжала надрываться Алка.
Скорее всего, не истошные вопли о пожаре, а непривычное родственное «бабушка», да еще «миленькая», и уж совсем детское «боюсь» заставили Аллу Юрьевну выглянуть из двери.
– Господи, – обомлела она, – горим! – И как была, нагишом, тряся обвисшим некрасивым животом, бросилась к дверям. Заколотилась в них дородным мокрым боком. – Это Алла Юрьевна, откройте нас скорее, у нас пожар!
– Бабушка, оденься, – сделала большие глаза внучка.
– Господи! – опомнилась женщина и, зажав руками болтающиеся тяжелые груди, понеслась обратно в ванную.
Она еще затягивала на талии тяжелый махровый пояс, а в дверь, раскрытую нараспашку, уже вваливался перепуганный охранник.
– Звоните 01! – подтолкнул он Аллу Юрьеву обратно в глубь квартиры. – Быстрее. Где у вас ванная? Вода где?
То, что единственная внучка исчезла, как дым от полусгоревших портьер, выяснилось не сразу. Из-за гари и вони, беготни охранников и соседей, общей суматохи и суеты про Аллочку как-то позабыли, а когда вспомнили, догонять уже было поздно.
* * *
Ваню трясет. Будто сильно замерз и никак не может согреться. Он подходит к батарее, отдергивает руку от ее раскаленного бока – огонь! Ложится на кровать, кутается в одеяло, но проклятая дрожь треплет его, как голодная дворняжка вонючую тряпку.
– Ты чего, парень, – наконец не выдерживает встревоженный охранник, – не заболел ли? Ну-ка, померь температуру! – И сует Ване под мышку градусник. Ждет, не сводя глаз с часов, с изумлением пялится на шкалу термометра. – Ничего не понимаю! У тебя тридцать шесть не дотягивает. Мандражируешь, что ли? Из-за суда? Врача, может, к тебе вызвать? Пусть успокоительное вколет, а то испортишь нам всю малину...
Из-за суда? Суд. Ну да. Сегодня. Как он забыл? И Ваня дрожит еще сильнее. Даже зубами клацает. Ничего он на самом деле не забыл, просто вспоминать не хочет. Значит, сегодня суд. А почему тогда он один? Никто не приходит, ни следователь, ни адвокат. Или так положено? Он в кино видал: наденут наручники, посадят в железный фургон с решетками и повезут в суд. А там вообще закроют в клетку. Как обезьяну в зоопарке. И все будут на него смотреть и тыкать пальцем: вот он, Иван Баязитов, убийца! Мать, конечно, обревется. Она ведь думает, что его домой отпустят, а если нет?
Что делать? Молчать, как просил Путятя, или сказать все честно? Так честно он следователю сто раз все объяснял. А толку? Может, Путятя прав и у него просто память отшибло? И тогда выходит, что эту девочку он убил? И отцу ее башку проломил? Так все ребята говорят.
– Нет, – Ваня ожесточенно мотает головой. – Я позже пришел!
Даже если б и не позже... Девочка такая, как Катюшка, они в садик вместе ходили, он бы ее и пальцем не тронул, наоборот, защитил бы. Всегда всех Катюшкиных подружек от мальчишек защищал. Мужик тот, чурка, другое дело. За Бимку надо было отомстить. Но не до смерти же!
Ване кажется, что он сходит с ума. С одной стороны, слова Путяти, уверенные, веские, а с другой – своя личная память. Чему верить?
А когда Катюшка узнает, что брат – убийца? И мать... И родственники в Карежме. Бабушка. А ребята в институте? Вот он бы сам, если про кого такое узнал?
Чурки – они, конечно, сволочи. И бить их надо. А еще лучше, запихнуть всех в один большой космический корабль и отправить на Марс. И тогда не надо драться, не надо никого ненавидеть. Он ведь сам до этой драки уже и позабыл, как ненавидит того, лысого. Правильно бабушка говорила: время любое горе лечит. И еще учила, что мстить нельзя.
А он хотел отомстить? Сначала да, хотел. Аж скулы оскоминой сводило, как хотел, а потом забылось. Вспомнил только, когда в организации на занятиях упражнение дали: сначала заставили рассказать о причинах своей личной неприязни к кавказцам, и он рассказал про Бимку. А про что еще? Не про отчима же, того и на свете-то давно нет, а других стычек у него с чурками не случалось. Ванин рассказ Костылю очень понравился, и он велел вспоминать о несчастной собаке каждый раз, как на улице встречался кавказец. Чтоб вызвать ненависть, чтоб она не заглохла и не прошла. И Ваня честно тренировался, специально вспоминал, даже когда не хотелось злиться.
Например, в булочной у них работает дядя Мамед, дагестанец, так он Катюшку всегда маковым бубликом угощает – бесплатно, да и других маленьких детей тоже. А Ване каждый раз дает свердловскую слойку для матери. Булочки привозят утром, к вечеру их все разбирают, а мать сильно любит свердловскую слойку с молоком, и дядя Мамед про это знает, потому откладывает. И вообще, он всегда такой добрый, улыбчивый, маленький, как гномик, толстенький, высокий крахмальный колпак на лысине, как у поваренка из сказки. Как на такого злиться? Но Ваня честно тренировался. Подойдет к булочной и давай про лысого урода вспоминать. Накрутит себя, аж искры из глаз от злости. А как зайдет в магазин, увидит дядю Мамеда, вся злоба проходит.
Ваня даже Костылю на это жаловался, и тот, умный, посоветовал: «Ты вообще в эту булочную не ходи! Покупай у наших, славян. От чурки всего ждать можно, подсыплет в булку яду, и кирдык мамаше».
Получается, из мерзких чурок он и знает всего двоих – лысого и отчима. В организации, конечно, говорили, что они все такие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107