Я все же заставил себя вспомнить горбушку. Я ее поджарю на печурке. Пойдет такой запах.
А Писатель Пе - да что он понимает в валькириях! - он-то в это время был в Уфе, учился в школе, подлец, да еще имел наглость получать тройки.
Завыли сирены воздушной тревоги. Редкие прохожие зашли в подворотню и как бы уснули, прислонясь к стене. Уже поздно было. Поздно и холодно. В небе возник привычный опадающий звук. Захлопали зенитки. Над домами взлетела зеленая ракета и зашуршала по мглистому небу, рассыпая искры в сторону Балтийского завода. И вскоре туда полетели фугасы.
Память моя как лес. Многослойный лес, где каждое дерево, каждый цветок живет по своим часам. Где тропы, идущие рядом, выводят к различным ягодникам, где птицы поют вразнобой, но выпевается песня.
Птицы - существа вздорные, они ломают форму леса своим полетом.
Однажды такой вот зигзаг по воле винных паров и радостного вожделения ухи привел меня на знаменитую реку Дон.
У реки, на степном шляху, отжала наш автобусик на обочину похоронная процессия. Шли пионеры, несли на подушке казачью фуражку с детской головы, на другой подушке несли пионерский галстук. Дети несли крышку гроба, обитую кумачом. Они же несли на полотенцах гроб с телом мальчика в белой рубашке и синей курточке, наверное, четвероклассника. За гробом сурово, с пониманием высоконравственной энергии их молчаливого движения, шли одноклассники, все в форме. За ними, чуть поотстав, шли взрослые: женщины в черных косынках, мужчины с черными повязками на рукавах. Мы вылезли из автобуса, сняли шапки.
Догоняла процессию хромая старуха, может, прабабка, а может, просто старая-престарая женщина. У нее я спросил:
- Бабушка, кто этот мальчик? Почему так торжественно?
Старуха глянула на меня черным взглядом, сразу зачислив меня в дураки, - я это понял.
- Казак, - сказала она и пошла так быстро, как позволяли ей больные ноги, и все же медленнее, чем требовало ее сердце, уставшее считать ушедших казаков.
Я думаю обо всех от рождения предназначенных служению отечеству, в этом смысле я зачисляю и себя в казаки, но чаще других я вспоминаю все же моего старшего брата, который по своим талантам, уму и сердечной щедрости был предназначен для возвеличивания человека, для вечного его движения к самосовершенствованию.
"Какова культура, такова и политура!" - это у Писателя Пе на стенке висит в кухне. Еще у него висит: "Эх, ма!" На тарелке. С тарелки легко смыть и положить свиную отбивную.
Еще у него написано слово "НАВОЗ" на экране телевизора губной помадой. Он, когда насмотрится телевизора, - звереет. "Большой разлив беспробудной нравственности", - так он говорит. И матерится. Как будто орет в лесу. Я знаю, поорать в лесу сильно хочется после дивных интеллигентных художественных дебатов.
- Врывается мужик на скотный двор в костюме из новой стопроцентной шерсти, в "саламандре", - Герой Соцтруда, - кричит: "Дайте вдохнуть чистого, я с собственного юбилея убег!.." А вот при коммунизме люди будут жить где хотят и есть что хотят. Я буду жить в Толедо. А есть буду волованы с телятиной... Невский весь испортили. Каждое лето прокладывают фановую трубу.
Если Писатель Пе умрет, я умру тоже. Но я умру раньше, он изведет меня своим брюзжанием.
- А помнишь ли ты, как звали ту немку, которая в нашего Пашу Сливуху втюрилась?
- Эльзе. А почему ты спрашиваешь?
- Хорошо, что ты помнишь, а я забывать стал. Ты правда помнишь? А эти негодяи не верят. Я написал рассказ, так одна свинья с лебяжьей шеей подходит и говорит ласково: "Не верю". Другая сволочь бородой трясет, тоже не верит. Я ему сказал, что он утюг - свинячье корыто. Он нервы распустил и за сердце хватается... Знаешь, Аврора своего Ардальона бросила - другой у нее. Любит она замуж ходить. Это поиски счастья или сексуальная расторможенность?
Писатель Пе брюзжал, ворчал и матерился. Я даже подумывал: может, его под душ затолкать? Он, как помоет голову, становится умнее и спокойнее, даже интеллигентнее - ему мытая голова идет.
Я на губе сидел. Комендант гарнизона, мой бывший командир взвода, посадил меня на сутки на губу, он часто меня сажал за расхристанный вид. А его ординарец, мой дружок Васька, забирал меня с гауптвахты якобы полы мыть. Я возлежал в комендантском кабинете на широкой лавке. Мы травили баланду о будущей нашей шикарной жизни и вкусно ели - Васька умел вкусную жратву добыть или сам готовил. Он даже пироги умел печь.
Тут прибегает парень от шлагбаума, мы стояли в поселке под городом Альтштрелец, и говорит нам, утирая пот со лба, что какая-то немка рвется в расположение, - еще минутка и сломает шлагбаум.
- Вы только послушайте ее! Сдохнете.
Мы побежали - Васька дал мне ремень, их у него было штук шесть, и обмотки у него были.
На въезде в поселок у шлагбаума стояла девушка, хорошенькая, насупленная и круглоглазая, похожая на совенка. Она сказала: "Гутен таг" и прочитала по слогам, глядя в бумажку:
- Па-шу Пе-ре-ве-со-ва. Ферштейн? - и уставилась на меня в упор и закипятила по-немецки: "Дер хер дас в глас..." - ну, все в таком роде.
Я ей галантно:
- Мадемуазель.
Она еще пуще кипит - даже ногой дрыгнула.
- Их бин нихт мадемуазель, их бин фройлейн. - И снова глянула в бумажку. - Я Па-ши-на дев-ка. Ферштейн? - И снова уставилась в глаза сердито, но на этот раз Ваське. - Шпрехен зи дойч?
- Ком битте нах комендатюр, - сказал Васька, побледнев. - Зер гут. Васька улыбнулся всеми веснушками, веснушек у него было много, отчего и кличку он получил - Заляпанный.
Девушка пошла с нами бесстрашно, она все еще дулась на нас за нашу бестолковость, незнание немецкого языка и Перевесова Паши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87