– Ступай, ступай! Оперативка! Скоро будем.
За дверью постояли, недовольно пробурчали что-то, и вскоре послышались удаляющиеся, шлепко пришаркивающие по пластикату шаги.
И все же Пробкин ощущал некоторую неловкость. Темп и настроение рассказа были сбиты. Он потаращил туда-сюда налитыми кровью глазами, попыхтел, будто изгоняя из себя смущение, наконец овладел собой и продолжил, правда, не тем поначалу голосом, слегка подостывшим, будто сникшим, но постепенно набрал знакомую всем интонацию и хриплость, в горле у него побулькивало, то и дело проскакивал влажный стреляющий кашель, похожий по звуку на удары кнута…
– Ну вот… Однажды чухляндия встретил меня, хитро так поглядывает исподлобья, а глаза холодные, коричневые, чухнинские… Хошь, говорит, Вань, поглядеть, какие поросята в нашем ХЖО (хранилище жидких радиоактивных отходов) водятся?.. Это, то ись, в хранилище жидких отходов, в которое превратили огромное Черное озеро… Чистейшее, я вам скажу, мальчики, озеро было когда-то. Да-а… Озерную воду прокачивали через плутониевую активную зону и возвертали назад. Небось помните… Эту рацуху внедрили у себя другие родственные объекты. Озера-то они впервые задействовали на охлаждение реакторов. Им и честь, правда… – Фомич сделал дурашливое выражение на лице и прыснул. Мол, сами себя накололи и радовались. – Внешние дозики временами округу обследовали. Брали пробы там, анализы… Не! Без понта, заезжали они далеконько, бывало же – попадалось и чистенькое. Вроде как дармовщинка… Штраф не грозил. Рыбохраны не было. А на Черном-то озере активность воды все росла и росла.
Участили чухонцы отбор проб, вылов живности. Да-а… Травушку-муравушку там, листочки-веточки… Чтобы знать, скоко живое радиоактивности в себя накопило.
Приехали, значит. Озеро – красотища! Тишина, лес по берегам. Санатории бы там строить… Но сосна уж тогда кой-где осыпалась, кора ржаво всшелушилась. Не те соки в землице. Деревья не дураки. Не то что мы с вами…
Тошновато стало чтой-то мне… Тишь кругом. Мертвость… А тут Чухнов сазана подцепил, подвел к берегу, приослабил леску. Я и обомлел… То была не рыба – свинья, ей-богу! Агромадный, он плыл медленно, кругами, переваливаясь с боку на бок. Будто неустойчивость у него. Пояснил Чухна. Лучевая, говорит, болезнь у него. От нее и пухнет… Да-а…
Выволокли мы его на бережок, а у него, бедняги, и чешуи нет. Облысел… У него ж чешуя – что у нас волосья… Лысый, стало быть, сазан… А глаза карие, дурные, выпученные. И по морде рыбины видно – болеет она, страдает… Чухнов поднес к сазану радиометр и отскочил. И мы отскочили… От него как от нейтронной бомбы светит… А бока его гладкие вздымаются, как бы дышит он. Зеркальные лысые бока переливчато посверкивают на солнышке, и ротик, ротик так жалобно искривляется, нервно так, будто пощады просит, будто жалуется на судьбу свою нескладную.
Стоим мы ошалелые. И жалко же, жалко рыбину. Прямо так жалко, хоть вой… А сколь ее в том озере? Как в атомном лазарете… Агромадное скопище больных лучевой болезнью… А сколь подохло?
Стоим, а тут откуда ни возьмись ворон подмахнул. Чернющий, зараза, как южная ночь. Присел в двух метрах от сазана и пошкандыбал. И тож. Пошатывает, гляжу, вещуна… Подковылял, вспрыгнул на зеркальный бок и стал дырявить клювом живую еще рыбу.
Ах ты, думаю, собака! И дуплетом в него. Из обоих стволов сразу. Только пух да перья черным дымом. И сазана размозжил… – Фомич жестко закашлялся, до слез, потом долго отирал платком глаза и дряблые щеки. Лицо его снова стало каким-то жалобным, будто только что после слез. – Видение-то осталось. Вот так… Пух да перья… Черный дым и размозженные ошметки сазана… И нервный ротик рыбины, молящий о судьбе своей… А то думка такая – эт он просил, чтобы пристрелил я его, избавил от муки. А?..
– И разжалобил ты нас, Фомич… – вздохнул Вася Карасев и вдруг распрямился. – Так на работу не подымешь. Эх, сазаны мы, сазаны!.. – засмеялся Вася, и его воспаленные веки еще более завлажнели.
Лицо Фомича вдруг подобралось, посерьезнело. Ему показалось, что его гвардейцы будто расслюнявились, обмякли. Не ко времени это он про сазана вспомнил. Тут ядерная активная зона расплавилась, ждет их геройского труда, а он, старый дурак, слюни распустил.
На столе звякнул телефон. Фомич приподнял и зло бросил трубку на аппарат.
– Разобьешь… – сказал Федя вяло и как-то безразлично надул левую щеку, отчего лицо стало еще более асимметричным, напоминая ущербную луну.
Слушая Фомича, он со злостью думал, что вот Пробкин сам и попался, сам себя и загарпунил. А то… Агитирует за советскую власть.
Захмелевший Дима то тише, то громче повторял:
– Нейтрон его… – и с силой то сжимал, то разжимал кулаки.
Несоответствие своего рассказа всему характеру обстановки все более наполняло Ивана Фомича раздражением. Он неожиданно задергался, заерзал, стал сгребать, сдвигать на столе остатки пищи, посуду. Раздраженно крикнул вдруг на Васю:
– Ну что, Карась, перекур устроил?! Быстро убери!
Вася Карасев без единого слова, чуть только покраснев, мигом все прибрал, сунул посуду и канистру со спиртом в сейф, щелкнул ключом и вручил его Фомичу:
– Ты уж береги ключик-то… Почитай, золотой он, ключик-то…
«Издеваются, черти…» – мелькнуло у Фомича.
И впрямь ведь что-то изменилось. Моральный перевес был теперь на стороне его ядерных гвардейцев.
– Теперя слушай мою команду! – сказал Фомич после недолгого молчания, напустив на себя начальственный вид. – Да открой же ты дверь! – рявкнул он вдруг на Васю Карасева. – Мы, чай, не секретничаем здеся, – и подмигнул всем, и растянул рот в улыбке, – а то….
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19