— Поэтому я и люблю Голсуорси. Он был настоящий джентльмен. Во всяком случае, всегда знаешь, чего от него можно ждать. Вы меня понимаете?
— Все всегда начинается с Балкан.
— А я люблю другой сорт сигарет.
— Он так любил людей, был таким гуманистом.
Прямо перед Вороном на мостовой встал какой-то человек, подняв в руке квадратный листок бумаги.
Он сунул бумагу в рот и поднял другой листок. По противоположной стороне медленно шла проститутка; подошла к дверям магазина и что-то сказала продавщице. Человек на мостовой засунул в рот второй листок бумаги.
— Говорят, что флот…
— Он заставляет вас мыслить. Вот что мне в нем нравится.
Ворон подумал: если он не появится до того, как начнут впускать, мне придется уйти.
— Что-нибудь новое в газетах?
— Ничего нового.
Человек на мостовой вытащил листки бумаги изо рта и стал их рвать на части, он складывал их и рвал, складывал и рвал. Затем он вдруг развернул бумагу, и в руках у него оказался бумажный флаг с георгиевским крестом, трепетавший на холодном ветру.
— Он очень много денег вносил в фонд Общества против вивисекции. Миссис Мильбэнк мне говорила. Даже показала чек с его подписью.
— Он был истинным гуманистом.
— И поистине великим писателем.
Какая-то девушка с приятелем — казалось, им очень хорошо вместе, — зааплодировали человеку с бумажным флагом, и человек снял шапку и пошел вдоль очереди, собирая медяки. Из-за угла вывернуло такси, остановилось, и из него вылез человек. Это был Чамли. Он вошел в книжный магазин, и продавщица встала и пошла за ним. Ворон сосчитал деньги. У него было два шиллинга шесть пенсов и сто девяносто пять фунтов краденными пятерками, которые ни на что не годились. Он уткнулся лицом в платок и поспешно встал, как человек, вдруг почувствовавший себя плохо. Нищий, который рвал бумагу, как раз в этот момент подошел и протянул свою шапку; Ворон с завистью увидел дюжины полторы пенсов, шестипенсовик и монетку в три пенса. За содержимое этой шапки он сейчас сотню фунтов готов был бы отдать. Он грубо оттолкнул нищего и пошел прочь.
В противоположном конце переулка была стоянка такси. Он встал, согнувшись, у стены — человек, почувствовавший себя плохо, — и стоял так, пока Чамли не вышел из магазина.
— Поезжайте за той машиной, — сказал он водителю, с чувством облегчения опускаясь на заднее сиденье и проделывая в машине обратный путь вверх по Чаринг Кросс Роуд на Тоттнем Корт Роуд, затем на Юстон Роуд, где все велосипеды были уже убраны на ночь, а продавцы подержанных автомобилей с того конца Грейт Портленд-стрит по-быстрому выпивали стаканчик в баре и отправлялись по домам, унося с собой свой снобизм и весьма потертое профессиональное дружелюбие. Ворон не привык к тому, чтобы за ним охотились. То, что он делал теперь, было гораздо приятнее: охотился он.
И счетчик такси его не подвел. У него оставался еще целый шиллинг, когда Чамли вылез из машины и пошел мимо памятника погибшим на войне к огромному, пропахшему дымом вестибюлю вокзала. Ворон поспешно протянул шиллинг водителю, тотчас же осознав, что поступил опрометчиво: теперь даже сандвич купить было не на что, а ждать придется долго. У него не осталось ничего, кроме бесполезных ста девяноста пяти фунтов. А мистер Чалмондели спокойно шел вперед, за ним следовали два носильщика с тремя чемоданами, портативной пишущей машинкой, сумкой с клюшками для гольфа, плоским чемоданчиком и картонкой для шляп. Все это было сдано в камеру хранения, и Ворон услышал, как толстяк спросил, с какой платформы отправляется двенадцатичасовой поезд.
Ворон сел в зале ожидания у модели стивенсоновской «Ракеты». Он должен был подумать. В полночь отходил только один поезд. Если Чамли собирался докладывать обо всем хозяевам, значит, они находились где-то на прокопченном промышленном севере: до Ноттвича не было ни одной остановки. И снова он почувствовал себя нищим богачом: номера банкнот были сообщены по всей стране; кассиры наверняка знали об этом. На какой-то миг он испугался, что след прервется у входа на платформу № 3.
Но медленно и постепенно в голове Ворона начал созревать план. Он сидел под «Ракетой», посреди бесчисленных чемоданов и узлов и крошек от бесчисленных сандвичей, съеденных бесчисленными пассажирами. Была все-таки одна возможность: кондуктора в поездах вряд ли получили списки с номерами. Эту возможность власти могли упустить из виду. Конечно, был и аргумент против: рано или поздно эти пять фунтов подскажут полиции, что он поехал на север. Придется взять билет до конца маршрута, и они смогут легко выяснить, где он сошел с поезда. Охота за ним возобновится, но у него будет полдня форы, и за эти полдня его собственная охота приблизит его к его добыче. Ворон никогда не понимал других людей. Ему казалось, они живут совершенно иначе, чем он; и хотя он ненавидел этого Чамли, ненавидел так, что готов был убить, он не мог представить себе, какой страх, какие побудительные мотивы заставляют толстяка поступать так или иначе. Ворон был гончим псом, а Чамли
— всего лишь механическим зайцем; но в данном случае за гончим псом охотился другой — тоже механический — заяц.
Ворону хотелось есть, но он боялся разменять пять фунтов. У него не было даже монетки, чтобы пройти в туалет. Через некоторое время он встал и пошел по вокзалу: нужно было двигаться, чтобы немного согреться; он шел среди грязи и копоти, меж замерзающих луж, в ледяной суете вокзала. В одиннадцать тридцать из-за автомата с шоколадными плитками он увидел, как Чамли забирает свои вещи. Ворон последовал за ним на безопасном расстоянии, проследил, как тот миновал контролера и пошел вперед, вдоль ярко освещенного поезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73