— Все в порядке. Спи.
Чувство торжества и превосходства над другими испарилось. Несколько последних часов возникли в его памяти, как будто все это время он был пьян или спал, — необычность происходящего ненадолго придала ему бодрости. А теперь уже не будет ничего необычного — он пробудился ото сна. Но нужно вести себя осторожно — ей ведь все известно. Темнота расступалась под его пристальным взглядом, глаза его могли рассмотреть шары на кровати и стул, сон прошел, и он прикидывал, что делать. Он выиграл один ход, но и потерял один; теперь ее не могут заставить давать показания, но зато он узнал, что ей все известно… она любит его, что бы это ни значило, но любовь не вечна, как ненависть или отвращение. Она может увидеть более смазливое лицо, более шикарный костюм…
Он с ужасом осознал ту истину, что ему всю жизнь придется удерживать ее любовь, он никогда не сможет развязаться с ней, даже если выкарабкается наверх, то и тоща ему придется тащить за собой Нелсон-Плейс; место это, точно шрам, на всю жизнь оставит на нем свой след. Ведь гражданский брак так же нерасторжим, как и церковный. Только смерть может принести ему свободу.
Его непреодолимо потянуло на свежий воздух, и он медленно направился к двери. В коридоре ничего не было видно, лишь слышалось сонное дыхание — и из комнаты, откуда он только что вышел, и из комнаты Дэллоу. У него было такое чувство, что он слеп, а за ним наблюдают люди, которых он не видит. Ощупью добравшись до верхней площадки лестницы, он спустился в переднюю по скрипящим ступенькам. Протянув руку, он дотронулся до телефона, затем, также ощупью, добрался до двери. Фонари на улице уже были погашены, но темнота, уже не ограниченная четырьмя стенами, казалось, рассеивалась в безграничном просторе города. Он мог разглядеть решетки на окнах подвалов, бегущую кошку и в темном небе отсвет фосфоресцирующего моря. Это был незнакомый ему мир, никогда раньше не бывал он здесь один. Когда он бесшумно зашагал по направлению к приливу, его охватило призрачное чувство освобождения.
На Монпелье-роуд все еще горели огни, вокруг никого не было видно, около магазина граммофонных пластинок стояла пустая молочная бутылка; вдали виднелись освещенная башня с часами и общественная уборная; воздух был свеж, как за городом. Малышу показалось, что он спасен.
Для того чтобы согреться, он сунул руки в карманы брюк и нащупал клочок бумаги, которого раньше там не было. Он вытащил его; это был листок, вырванный из блокнота, — почерк незнакомый, крупные неуверенные буквы. Он поднял листок к глазам в предрассветной мгле и с трудом разобрал: «Я люблю тебя, Пинки. Мне все равно, что ты делаешь. Я люблю тебя навек. Ты меня жалеешь. Куда бы ты ни пошел, я пойду за тобой». Должно быть она написала это, пока он толковал с Кьюбитом, и сунула ему в карман, когда он заснул. Он сжал листок в кулаке и хотел уже выбросить его в урну, стоявшую возле рыбной лавки, но передумал. Неясное чувство подсказало ему: как знать, что с тобой будет, когда-нибудь это может пригодиться.
Вдруг он услышал чье-то бормотание, круто повернувшись, оглянулся вокруг и сунул бумажку обратно в карман. На земле, в проходе между двумя лавками, сидела старуха; он увидел сморщенное, увядшее лицо — оно как бы воплощало проклятье ада. Затем до него донесся шепот:
— Благословенна ты в женах. — И он увидел, как темные пальцы перебирают четки. Она-то уж не могла быть проклята. Он смотрел на нее со страхом и любопытством — это была одна из спасенных.
7
Проснувшись в одиночестве, Роз совсем не удивилась — она ведь была новичком в царстве смертного греха и считала, что все идет как нужно. Он, наверное, ушел по делам, подумала она. Ее разбудил не назойливый треск будильника, а утренний свет, лившийся сквозь незавешенное окно. Спустя некоторое время в коридоре послышались шаги и повелительный голос позвал: «Джуди». Она лежала, раздумывая над тем, что должна делать жена… или, скорее, любовница.
Но ей не лежалось — в этом непривычном безделье было что-то пугающее. Когда ничего не делаешь — жизнь как будто не настоящая. А вдруг они считают, что она знает свои обязанности, и ждут, что она затопит печку, соберет на стол, вынесет мусор. Часы где-то пробили семь — звон был незнакомый; за всю жизнь она привыкла к звону только одних часов, никогда еще ей не приходилось слышать, чтобы часы били так неторопливо и приятно в утреннем летнем воздухе. Ей было хорошо, но немножко страшно: ведь семь часов — это ужасно поздно. Она вылезла из постели и, одеваясь, уже собралась было наспех пробормотать «Отче наш» и «Аве Мария», как вдруг снова вспомнила… Какой теперь смысл молиться? Со всем этим у нее покончено — она выбрала свой путь, если Пинки обречен на муки ада, пусть будет проклята и она.
В кувшине было только на вершок мутной, застоявшейся воды; приподняв крышку мыльницы, она обнаружила там три фунтовые бумажки и завернутые в них две полукроновые монеты. И тут же снова прикрыла мыльницу крышкой — к этому ее тоже приучили. Потом осмотрела комнату, заглянула в шкаф, нашла там жестянку с печеньем и пару сапог, под ногами у нее захрустели крошки. Взгляд ее упал на граммофонную пластинку, лежавшую на том стуле, куда она ее вчера положила, — нужно спрятать ее в шкаф, для большей сохранности. Затем она приоткрыла дверь — ни звука, никаких признаков жизни; посмотрела через перила — свежая древесина заскрипела под ее тяжестью. Где-то внизу должны быть кухня, общая комната — те места где ей следует трудиться. Она осторожно спустилась вниз. Семь часов! Какие злющие лица встретят ее сейчас!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95