Надеюсь, этого имени он не сменит. — Внезапно глаза у нее залучались, словно ее ввели в комнату, где стояла большая сверкающая елка, увешанная игрушками и пакетиками с подарками. Лайза сказала; — Вот — слышишь? Это его шаги на лестнице. Я узнаю их из тысячи, но он все равно говорит, чтоб я ждала, пока он три раза не позвонит — один длинный звонок и два коротких. Будто я не знаю, что это он пришел, еще до всех этих звонков.Закончила она свою тираду, уже стоя у двери, ну и, конечно же, раздались три звонка — один длинный и два коротких. Затем дверь открылась, и вот Лайза уже встречала Капитана со смесью облегчения и недовольства, точно он отсутствовал целый год. А я с любопытством наблюдал за ними — ведь я, наверное, впервые видел, как сложна человеческая любовь, но уже тогда меня поразило, до чего быстро исчезли ее проявления. Осталась лишь застенчивость и как бы страх. Лайза сказала:— Малыш. — И отстранилась от Капитана.— Верно, — сказал он, — малыш.— Не съешь яйцо?— Если это не слишком хлопотно. Я ведь заглянул, только чтобы…— Да?— …чтобы убедиться, что у тебя с малышом все в порядке.По-моему, он тоща задержался и немного поел вместе с нами, но больше я, право, ничего не помню, даже не помню, был ли он все еще с нами, когда настала ночь.
С того вечера прошла неделя — а может быть, две, три или даже четыре (время здесь — не как в школе — текло без счета), — прежде чем я снова увидел Капитана, причем наша встреча произошла при несколько странных обстоятельствах. За время его отсутствия я научился многому, чего не знал в школе: как готовить сосиски и надрезать их, прежде чем положить на сковородку, и как разбивать яйцо о край сковороды, чтобы приготовить яичницу с беконом. Я познакомился также с булочником и мясником, ибо моя приемная мать часто посылала меня за покупками — она почему-то не любила выходить из дому, хотя каждое утро заставляла себя дойти до угла, покупала газету и бегом возвращалась назад, точно мышка в свою норку. Я не знал, зачем она покупала газеты — она же так мало времени уделяла каждой из них, что едва ли успевала прочесть что-либо, кроме заголовков. Только теперь я понимаю, что она каждый день ждала, не появится ли в газете заголовок вроде: «Тайна пропажи школьника» или «Странное исчезновение ребенка», напечатанный крупными буквами, и тем не менее, просмотрев газету, она всякий раз старательно запихивала ее на дно мусорного ведра. Однажды она сказала мне в качестве объяснения:— Капитан — человек очень аккуратный. Он не любит, когда в комнате валяются старые газеты.Но я уверен, что на самом-то деле она скрывала от него свои страхи — ведь это говорило бы, что она не верит разумности его поступков, а ее сомнения ранили бы этого гордого человека.Он же по-своему был очень гордый, и Лайза давала ему немалые основания гордиться собой — как и немалые основания робеть. Любовь и страх — страх и любовь — теперь-то я знаю, как неразрывно связаны они между собою, но в ту пору оба эти чувства были выше моего понимания, да и разве могу я быть уверен, что действительно понимаю их даже сейчас?В конце той недели — если с тех пор прошла всего неделя — я выходил от булочника с хлебом, как вдруг увидел Капитана, поджидавшего меня на улице. Он сунул руку в карман и, достав флорин и шиллинг, уставился на них. Довольно долго он никак не мог решиться и наконец остановил свой выбор на шиллинге.— Вернись-ка, — сказал он, — и возьми два эклера; она любит эклеры. — А когда я снова вышел из лавки, он сказал: — Давай пройдемся. — Мы и прошлись — по нескольким улицам, в полном молчании. Наконец Капитан сказал: — Жаль, тебе нет шестнадцати.— Почему?— Ты и с виду-то не тянешь на шестнадцать.Мы прошагали еще целую улицу, прежде чем он снова заговорил:— Да вообще надо, по-моему, чтоб было восемнадцать. Я все путаю, когда человек считается совершеннолетним.Я по-прежнему ничего не понимал.— Вот что худо в этой чертовой стране, — сказал он. — Никакой возможности уединиться. Негде мужчине поговорить спокойно с несовершеннолетним мальчиком. В парке — слишком холодно, и Лайза не простит мне, если ты простудишься. В пивнушку тебя не пустят. Чайные заведения закрыты — в любом случае мужчине там нечего пить. Я, к примеру, могу пойти в бар, а тебе нельзя. Ты можешь выпить чаю в чайной, но я терпеть не могу пить много чая, только не говори об этом Лайзе, а чего я хочу, там не подают, так что придется гулять. Вот во Франции — там все иначе.— Мы могли бы пойти домой, — предложил я. Впервые я сознательно употребил слово «дом»: квартира моей тетки никогда не представлялась мне домом.— Но ведь я хочу поговорить с тобой о Лайзе. Не могу же я говорить в ее присутствии. — И снова умолк. Потом через две-три улицы спросил: — Ты осторожно несешь эти эклеры, а? Не сдавливай пакетик. Ведь если на эти пирожные надавить, они — как тюбики с пастой.Я заверил его, что не давлю на них.— Она очень любит эклеры, — сказал он мне, — и я хочу, чтоб ты донес их в целости.Мы прошли еще с сотню ярдов, прежде чем он снова заговорил.— Я хочу, чтобы ты сообщил ей, — сказал он, — сообщил ей… но очень осторожно, учти… что меня месяц или два не будет.— А почему вам самому не прийти и не сказать ей?— Неохота заниматься объяснениями. Я не люблю лгать Лайзе, а если сказать правду, она только станет волноваться. А ты ей скажи… скажи, я даю слово чести — не забудь: слово чести, — что вернусь и все пойдет чин чином. Просто несколько месяцев меня не будет. Вот и все. И, конечно, передай ей мою любовь… не забудь: мою любовь. — Он помолчал, затем озабоченно спросил: — Ты знаешь, где мы сейчас находимся? Знаешь, как найти дорогу назад?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48