Мне пришло в голову, что это какие-то улики, которые Паркие запоздало прислал мне. Я хотел о нем забыть.
— Вы не дадите расписку, сэр? Он сказал, в собственные руки.
— Карандаша нет. И бумаги. Вообще, я занят.
— Вы знаете, какой он аккуратный, сэр. Карандаш у меня есть. Я написал расписку на старом конверте. Она ее бережно положила в сумку и поспешила к калитке, я держал пакет. Генри крикнул из столовой:
— Что там, Бендрикс?
— Пакет от Паркиса, — сказал я. Это звучало как скороговорка.
— Наверное, книгу вернул.
— В такое время? И потом, это мне.
— Что же такое тогда?
Я не хотел открывать пакет, ведь мы оба с таким трудом ее забывали. Мне казалось, что я достаточно наказан за мистера Сэвиджа. Голос отца Кромптона говорил:
— Мне пора, мистер Майлз.
— Еще рано.
Я подумал, что если я туда не пойду, нарушу правила вежливости, он скорее удалится. И я открыл пакет.
Генри оказался прав. Это были сказки Эндрю Лэнга, но в книге торчала сложенная записка, письмо от Паркиса.
«Дорогой мистер Бендрикс, — прочитал я, подумал, что он благодарит меня, и нетерпеливо взглянул в конец.-…При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать. Надеюсь, Вы скажете м-ру Майлзу, что это — не от неблагодарности. Искренне Ваш Альфред Паркие».
Я сел. Я услышал голос Генри: «Не думайте, отец, что у меня узкие взгляды…» — и начал читать сначала:
"Дорогой мистер Бендрикс, я пишу Вам, а не мистеру Майлзу, потому что уверен в Вашем сочувствии, т. к. мы связаны тесными, хотя и прискорбными узами и Вы, человек с воображением, как все писатели, привыкли к странным происшествиям. Как Вы знаете, мой сын страдал в последнее время острыми болями, и, поскольку это не вызвано мороженым, я опасался аппендицита. Доктор сказал, что нужна операция, она неопасная, но я очень их боюсь, т. к. моя жена умерла под ножом, я уверен, что из-за небрежности, и что же я буду делать, если потеряю сына? Я тогда останусь совсем один. Простите за подробности, мистер Бендрикс, в нашем деле мы приучены излагать по порядку, чтобы судья не сказал, что ему не представили ясно фактов. Так вот, я сказал в понедельник доктору: подождем, пока не будем уверены. Я думаю, это от холода, он простыл, когда ждал у дома миссис Майлз, и Вы уж меня извините, я скажу, она очень хорошая женщина, надо было оставить ее в покое. В нашем деле не выбирают, но я с первого дня хотел, чтобы это была какая-нибудь другая особа. Мальчик очень расстроился, когда узнал, как она умерла. Она говорила с ним один раз, но ему показалось, что его мать на нее похожа. Это не так, хотя моя жена тоже очень хорошая женщина, и я каждый день по ней тоскую. Когда у него была температура 103 [По Фаренгейту — около 39,4° по Цельсию], а это для мальчика много, он стал разговаривать с миссис Майлз, как тогда на улице, и сказал, что он за ней следил, хотя говорить это нельзя даже в его возрасте — у каждого дела своя гордость. Потом он стал плакать, что она ушла, а потом заснул, а проснулся тоже с температурой и попросил подарок, который она обещала ему во сне. Вот почему я побеспокоил мистера Майлза и обманул его. Мне очень стыдно, это ведь я не по делу, только из-за мальчика.
Когда я получил книжку и дал ему, он стал поспокойней. Но я беспокоился, потому что доктор сказал, рисковать больше нельзя, в среду поедем в больницу, а если есть свободная койка, так сегодня. Значит, я не спал, тосковал по моей бедной жене, беспокоился за мальчика. Не постесняюсь сказать Вам, мистер Бендрикс, что я очень молился. Я просил Бога, а потом я просил жену что-нибудь сделать. Если на небе кто-нибудь есть, она-то уж там, и еще я попросил миссис Майлз. Если взрослый мужчина способен на такое, не надо удивляться, что мальчику всякое видится. Когда я утром проснулся, температура была 99, живот не болел, так что доктор пришел и сказал, что подождать можно. Мальчик сказал ему, что боль забрала миссис Майлз, тронула правую сторону живота, Вы уж простите за нескромность, и надписала ему книжку. А доктор сказал, его нельзя беспокоить, книжка его нервирует. При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать…"
Я перевернул листок, там был постскриптум: «На книжке что-то написано, но это, конечно, очень давно, когда м-с Майлз была маленькая, только я не могу ему объяснить, а то боли вернутся. Ваш А. П.». Я посмотрел на первую страницу. Карандашом были выведены шаткие буквы, как в других книгах, где маленькая Сара Бертрам записывала свои поучительные стишки:
Я была больная, получила эту книгу.
Если украдешь, тогда получишь фигу,
А вот если заболел,
Прочитай и будешь цел.
Я пошел в столовую с книгой в руке.
— Что там? — спросил Генри.
— Книга, — сказал я. — Вы читали, что там написано?
— Нет, а что?
— Так, совпадение. Кажется, суеверным можно быть и без католичества.
Я дал ему письмо; он прочитал его и вручил священнику.
— Не нравится мне это, — сказал Генри. — Сара умерла. Я не хочу, чтобы о ней болтали.
— И я тоже.
— Это вроде сплетен.
— Никто не сказал о ней ничего плохого, — вмешался отец Кромптон, кладя на стол письмо. — Ну, я пойду.
Но не двинулся, все глядел на письмо.
— Какая там надпись? — спросил он. Я толкнул к нему книгу и сказал:
— А, это давно написано! У нее такие надписи во всех книгах.
— Время — странная штука, — сказал отец Кромптон.
— Конечно, мальчику не понять, что она не сейчас написала.
— Святой Августин спрашивал, откуда берется время. Он решил, что оно идет из будущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через настоящее, у которого нет длительности. Не думаю, что мы понимаем время лучше, чем ребенок.
— Я не имел в виду… Он встал.
— Не расстраивайтесь, мистер Майлз, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45