Мозг и рука: плотное крестьянское тело, томившееся в визитке и тесном воротничке, воплощало мозг дела, а рядом шла его недумающая сокрушительная рука с осиной талией и холодно сверкавшими брильянтовыми запонками. Говорить им было не о чем. Смерть — как с ней все просто, и как мудрено, труднее, чем любовь мужчины и женщины, было то, что связывало их, отталкивало и казнило одиночеством в машине. После их отъезда толпа стала расходиться. Ждать было нечего, смотреть не на что.
— Гляди, — запрокинув голову и спотыкаясь на каждом шагу, кричал малыш, — гляди!
— Мне пора в редакцию, — сказал Минти, — надо сдавать материал. — Как с ней говорить? Женщина. Одно это вызвало в нем озлобление. — Он очень подвел меня с этой вашей свадьбой.
— Мы собирались пожениться.
— Ладно, мне пора, — сказал Минти. — Надеюсь еще увидеть вас. Если надумаете работать вместе… — Ему не терпелось уйти, он презирал все это — духи, шелковые чулки, пудру, крем; маленький, насквозь прокоптившийся Савонарола, он брезгливо морщил нос; только задобрив счетчик и выпив какао под школьной фотографией, он сможет сказать, что вполне очистился. Он даже вздрогнул, когда она заговорила: он не привык к продолжительным беседам и разговорчивую женщину подозревал во всем смертных грехах. — Вы слышали, как он кричал, — сказала Кейт. — А я нет. Я даже ничего не чувствовала.
— Я не сообразил, — сказал Минти, — ничего не было видно. А потом Холл вернулся, и я решил, что ничего страшного не произошло. — Они поссорились, — сказала Кейт. — Эрик и Холл.
— Вы думаете, — начал Минти, — что Холл…
— Думаю! — оборвала его Кейт. — Я знаю. — Он обмер от этого «знаю»: ведь надо что-то делать, если знаешь, а что, тоскливо подумал он, может сделать Минти?
— И поэтому в Нью-Йорк едет Лаурин, — сказала Кейт. — Вы, конечно, остаетесь здесь? — не скрывая своего презрения, спросил Минти.
— Нет, — ответила Кейт, — я уезжаю.
— Правильно! — воскликнул Минти. — Хорошо. Пусть побесятся! А вы не можете придумать что-нибудь посильнее? Все-таки — брат, это мне он был… — Он не решился сказать вслух — «друг», его отпугнул ее спокойный и дорогой траур, он мог претендовать только на знакомство. Перчатками, туфлями, элегантным платьем она отнимала у него Энтони.
— Несколько дней назад я могла погубить их, — сказала она. — Достаточно было намекнуть «Баттерсону». Только зачем? Свой своего не выдаст. Все мы воры, все заодно.
— Он не был вором, — возразил Минти, вступаясь за Воробья, Коннела, Бакстера…
— Мы все воры, — продолжала Кейт. — Хватаем, что плохо лежит, и ничего не даем взамен.
— Так вы до социализма договоритесь, — фыркнул в ответ Минти.
— Вот уж чего нет — того нет, — сказала Кейт. — Это не про нас. Братских отношений в нашей лодке не признают. Хватай кусок побольше и благодари Бога, если умеешь плавать.
Над озером опять появились самолеты, оставляя позади перистый след: «Крог», «Крог».
Дымное кружево повисло над Стокгольмом, и пока самолеты выписывали последнюю букву — первая успевала растаять. — Значит, возвращаетесь в Англию? — спросил Минти, думая о пятидесяти шести ступеньках, о пустующей квартире и итальянке на четвертом этаже…
— Нет, — ответила Кейт. — Просто снимаюсь с места. Как Энтони.
…о ладане и сгущенном молоке, о чашке (чашку-то я забыл купить)…
— Найду работу в Копенгагене.
…о требнике в шкафу, о Мадонне, о пауке, томящемся под стаканом, о доме вдали от дома.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69