— Да, друг мой, — ответил отец Кихот отражению в зеркале. Если ему суждено быть застреленным, пусть лучше в затылок, чем в лицо, ибо лицо — это ведь отражение лика господня.
— Я хочу вам исповедаться.
Отец Кихот икнул. Тут дверь отворилась и в уборную заглянул Санчо.
— Отец Кихот! — воскликнул он.
— Не мешайте нам, — сказал отец Кихот. — Я принимаю исповедь.
От обернулся к незнакомцу, стараясь обрести достоинство, какого требовало его одеяние.
— Это едва ли подходящее место для исповеди. Почему вы выбрали именно меня, а не пошли к своему священнику?
— Я его только что похоронил, — сказал человек. — Я гробовщик. — Он открыл портфель и вытащил оттуда большую медную ручку.
Отец Кихот сказал:
— Но тут ведь не моя епархия. У меня здесь нет никаких прав.
— На монсеньора эти правила не распространяются. Когда я увидел вас в ресторане, я подумал: «Вот это мне повезло».
Отец Кихот сказал:
— Меня совсем недавно произвели в монсеньеры. Вы уверены насчет правил?
— При крайней необходимости ведь любой священник… А тут крайняя необходимость.
— Но ведь в Вальядолиде много священников. Зайдите в любую церковь…
— Я по вашим глазам увидел, что вы такой священник, который все поймет.
— Пойму — что?
Но незнакомец уже быстро забормотал покаянную молитву — во всяком случае, слова он хоть знал. Отец Кихот совсем растерялся. Ни разу в жизни он не принимал исповеди в таких условиях. Он обычно сидел в своем укрытии, похожем на гроб… И сейчас он почти машинально нырнул в единственное имевшееся здесь укрытие и сел на крышку стульчака. Незнакомец хотел было опуститься на колени, но отец Кихот остановил его, ибо пол был далеко не чистый.
— Не надо преклонять колена, — сказал он. — Стойте, где стоите.
Незнакомец протянул ему большую медную ручку. И сказал:
— Я согрешил и прошу вас, отче, то есть я хотел сказать, монсеньор, испросить для меня у господа прощение.
— В этом укрытии я не монсеньор, — сказал отец Кихот. — В исповедальне все священники равны. Что же ты натворил?
— Я украл эту ручку и другую такую же.
— В таком случае, верни их.
— Но владелец-то умер. Я ведь его сегодня утром похоронил.
Отец Кихот, как того требовал обычай, прикрыл глаза рукой, чтобы сохранить тайну исповеди, но перед его мысленным взором продолжало отчетливо стоять смуглое лисье лицо. Он был из тех священников, кто любит быструю исповедь, изложенную в виде простых абстрактных формул. После нее обычно следует один простой вопрос: сколько раз согрешил?.. Я совершил прелюбодеяние. Я пренебрег своими обязанностями во время пасхи. Я погрешил против целомудрия… Отцу Кихоту не случалось сталкиваться с прегрешением в виде кражи медной ручки. Притом эта ручка едва ли такой уж ценный предмет.
— Ты должен вернуть ручку наследникам.
— У отца Гонсалеса не осталось наследников.
— Но от чего эти ручки? Когда ты их украл?
— Я поставил их стоимость в счет, а потом отвинтил их от гроба, чтобы использовать еще раз.
— И ты часто так поступаешь? — не удержался от вопроса отец Кихот, хотя это роковое любопытство во время исповеди уже не раз подводило его.
— О, это обычное дело. Все мои конкуренты так поступают.
Интересно, подумал отец Кихот, что написал бы по этому поводу отец Герберт Йоне? Он бы, несомненно, счел это прегрешением против справедливости — из той категории, к которой относится и прелюбодеяние, но отцу Кихоту припомнилось, что в случае кражи серьезность прегрешения зависит от ценности украденного предмета: если от составляет одну седьмую ежемесячного дохода владельца, то это прегрешение серьезно. Если же владелец — миллионер, тогда украсть у него что-либо — не прегрешение, во всяком случае, не прегрешение против справедливости. А сколько зарабатывал отец Гонсалес в месяц, да и можно ли считать его владельцем этих ручек, если он вступил во владение ими только после смерти? Гроб ведь принадлежит земле, в которую он опущен.
Отец Кихот спросил — скорее чтобы дать себе время подумать, чем по какой-либо другой причине:
— А ты исповедовался в других случаях?
— Нет. Я же сказал вам, монсеньор: все так поступают в моей профессии. Мы ставим в счет медные ручки — это верно, но как бы в качестве платы за аренду. До погребения.
— Тогда почему же ты исповедуешься мне в этом сейчас?
— Может, я слишком совестливый, монсеньор, но когда я похоронил отца Гонсалеса, мне показалось, что тут все как-то иначе. Он ведь так гордился бы, что у него гроб с медными ручками. Понимаете, это показывает, как его уважали прихожане, потому что оплатил-то все, само собой, приход.
— И ты тоже внес деньги?
— О, да. Конечно. Я очень любил отца Гонсалеса.
— Значит, ты как бы крадешь у самого себя?
— Да нет, монсеньор, не краду.
— Я же сказал — не называй меня монсеньером. Ты говоришь, что не крал, что все твои коллеги отвинчивают эти ручки…
— Да.
— Тогда что же не дает покой твоей совести?
У незнакомца вырвался жест, который вполне можно было расценить как растерянность. «Сколько раз, — подумал отец Кихот, — я вот так же чувствовал себя виноватым, сам не зная почему». Он иногда даже завидовал уверенности тех, кто способен в чем-то установить твердые правила: отцу Герберту Йоне, своему епископу, даже папе римскому. Сам же он жил, как в тумане, брел, не видя дороги, спотыкаясь… И он сказал:
— Это все пустяки, не тревожься. Иди домой и хорошенько проспись. Может, ты и совершил кражу… Но неужели ты думаешь, что господа так уж волнует подобный пустяк? Он создал вселенную — мы даже и не знаем, сколько в ней звезд, и планет, и миров. А ты украл всего лишь две медные ручки — не считай себя такой уж важной персоной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61