Тут были пожилые дамы, с глубочайшим уважением вслушивавшиеся в каждое слово; несколько мужей, всем своим видом показывавших, что они пришли сюда, только чтобы ублаготворить жен, и трое молодых ребят, которым то и дело приходилось напоминать, чтобы они не курили, а они были явно расстроены тем, что две хорошенькие девушки в группе не обращали на них ни малейшего внимания. Их мужские чары, казалось, не действовали на девушек, а вот дух безбрачия и тишина, царившие в старом здании, возбуждали девчонок, как острый запах духов, и они, точно завороженные уставились на табличку «Claustura» ["Закрыто"; здесь — вход запрещен (лат.)], которая в какой-то момент, словно знак, регулирующий уличное движение, преградила им путь, — смотрели так, будто там, за этой дверью, были тайны, куда более интересные и порочные, чем все, что могли им предложить молодые ребята.
Один из них подергал за ручку и обнаружил, что дверь заперта. Желая привлечь к себе внимание, он громко спросил:
— Эй, отче, а там что?
— Там один из наших гостей — заснул и никак не проснется, — ответил отец Фелипе.
«Надолго-надолго заснул и долго-долго не проснется», — подумал мэр. Это была комната, где лежало тело отца Кихота. Мэр постоял, глядя вслед туристам, пока они шли по длинному коридору мимо комнат для гостей, затем повернулся и отправился в библиотеку. Там он обнаружил профессора и отца Леопольдо, которые беседовали, меряя шагами помещение.
— Снова — факт и вымысел, — говорил отец Леопольдо, — провести между ними грань со всею очевидностью нельзя.
Мэр сказал:
— Я пришел, отче, проститься с вами.
— Вы вполне можете побыть здесь еще немного.
— Я полагаю, тело отца Кихота заберут сегодня в Эль-Тобосо. А мне, думается, лучше двинуть в Португалию, где у меня есть друзья. Вы не разрешите мне воспользоваться телефоном, чтобы вызвать такси: я хочу доехать до Оренсе, чтобы взять там напрокат машину?
Профессор сказал:
— Я отвезу вас. Мне самому надо в Оренсе.
— Вы не хотите быть на похоронах отца Кихота? — спросил отец Леопольдо мэра.
— То, что делают с телом, не так уж и важно, верно?
— Вполне христианская мысль, — заметил отец Леопольдо.
— К тому же, — добавил мэр, — мое присутствие, я думаю, приведет в смущение епископа, который, несомненно, там будет, если похороны состоятся в Эль-Тобосо.
— Ах, да, епископ… Он уже звонил сегодня утром. Он хотел, чтобы я передал настоятелю, что отцу Кихоту ни в коем случае не разрешено служить мессу, даже для себя. Я сообщил ему о печальных обстоятельствах, которые не позволяют сомневаться, что его распоряжение будет выполнено — отныне и навеки.
— И что он сказал?
— Ничего, но, мне кажется, я услышал вздох облегчения.
— Почему вы сказали «отныне и навеки»? То, что мы вчера ночью слышали, едва ли можно назвать мессой, — заметил профессор.
— Вы в этом уверены? — спросил отец Леопольдо.
— Конечно. Ведь не было же освящения вина.
— Я повторяю — вы в этом уверены?
— Конечно, уверен. Не было же ни вина, ни гостии.
— Декарт, думается, выразился бы осторожнее: он сказал бы, что _не видел_ ни хлеба, ни вина.
— Но вы же знаете, как и я, что действительно ни хлеба, ни вина _не было_.
— Я знаю столько же, сколько и вы, или так же мало, — да, согласен. Но монсеньор Кихот явно верил, что у него были и хлеб, и вино. Так кто же из нас прав?
— Мы.
— Логически это очень трудно доказать, профессор. В самом деле, очень трудно.
— Вы хотите сказать, — спросил мэр, — что я действительно причастился?
— Конечно, причастились — в его представлении. А это имеет для вас значение?
— Для меня — нет. Но, боюсь, в глазах вашей Церкви я никак не достоин причастия. Я же коммунист. Человек, который не был на исповеди лет тридцать, а то и больше. А чего я только не натворил за эти тридцать лет… ну, едва ли вам будут интересны детали.
— Возможно, монсеньор Кихот знал состояние вашего духа лучше, чем вы сами. Вы же были друзья. Вы вместе странствовали. Он хотел, чтобы вы причастились. Тут он действовал без колебаний. Я отчетливо слышал, как он сказал: «Стань на колени, companero».
— Но гостии же не было, — крайне раздраженно настаивал на своем профессор, — что бы там Декарт ни говорил. Вы спорите просто, чтобы спорить. Вы неправильно ссылаетесь на Декарта.
— Вы считаете, труднее превратить воздух в вино, чем вино в кровь? Можем ли мы при ограниченности наших чувств разрешить эту дилемму? Перед нами — бесконечная тайна.
Мэр сказал:
— Мне все-таки хотелось бы думать, что никакой гостии не было.
— Почему?
— Потому что в молодости я какое-то время в известной мере верил в бога и кое-что от этого еще осталось. Я боюсь мистики, и я слишком стар, чтобы менять свои пятна. Я предпочитаю мистике — Маркса, отче.
— Вы были хорошим другом и вы хороший человек. Вы не нуждаетесь в моем благословении, но придется вам его тем не менее принять. Не смущайтесь. Такая у нас привычка — все равно, как посылать открытки на рождество.
Пока профессор собирался, мэр купил у отца Фелипе бутылочку ликера и две открытки с видами, так как монахи отказались взять у него деньги за постой и даже за телефонный звонок. Ему не хотелось чувствовать себя им обязанным: ведь благодарность — это все равно как наручники, которые может снять с тебя лишь твой тюремщик. Мэру же хотелось быть свободным от каких-либо обязательств, но у него было ощущение, что где-то по дороге из Эль-Тобосо он свою свободу потерял. «Людям свойственно сомневаться», — сказал ему отец Кихот, но сомневаться, подумал Санчо, — значит утратить свободу действий. Когда сомневаешься, начинаешь колебаться между одним и другим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61