(лат.)

— Раньше ты всегда говорила: «Аллилуйя».— Ну да, в четвертом классе. А в какой ресторан?— Наверно, в «Насьональ».— А почему не в «Шанхай»?— Ни в коем случае! Откуда ты знаешь про «Шанхай»?— Мало ли что узнаешь в школе.Уормолд сказал:— Мы еще не решили, что тебе подарить. Семнадцать лет — это не обычный день рождения. Я подумывал…— Если говорить, положа руку на сердце, — сказала Милли, — мне ничего не надо.Уормолд с беспокойством подумал о том громадном пакете. А что если она и в самом деле пошла и купила все, что ей хотелось… Он стал ее упрашивать:— Ну а все-таки, чего тебе хочется?— Ничего. Ровно ничегошеньки.— Новый купальный костюм? — предложил он уже с отчаянием.— Знаешь, есть одна вещь… Но мы можем ее сразу считать и за рождественский подарок, и за будущий год, и за будущий-будущий год…— Господи боже, что же это такое?— Тебе больше не придется заботиться о подарках долго-долго.— Неужели ты хочешь «Ягуара»?— Да нет, это совсем маленький подарочек. Никакой не автомобиль. И хватит мне его на много лет. Это очень практичная вещь. И на ней даже, собственно говоря, можно сэкономить бензин.— Сэкономить бензин?— А сегодня я купила все принадлежности на свои собственные деньги.— У тебя нет собственных денег. Я тебе одолжил три песо на святую Серафину.— Но мне дают в кредит.— Милли, сколько раз я тебе говорил, что не разрешаю покупать в кредит. Дают в кредит мне, а не тебе, и дают все менее охотно.— Бедный папка. Нам грозит нищета?— Ну, я надеюсь, что как только кончатся беспорядки, дела поправятся.— Но на Кубе всегда беспорядки. Если дело дойдет до крайности, я ведь могу пойти работать, правда?— Кем?— Как Джен Эйр, гувернанткой.— Кто тебя возьмет?.— Сеньор Перес.— Господи, Милли, что ты говоришь? У него четвертая жена, а ты — католичка…— А может, грешники — мое настоящее призвание, — сказала Милли.— Не болтай чепухи. И я пока не разорился. Еще не совсем. Надеюсь, что не совсем. Милли, что ты купила?— Пойдем покажу.Они пошли к ней в спальню. На кровати лежало седло; на стене, куда она вбила несколько гвоздей (отломав при этом каблук от своих лучших вечерних туфель), висели уздечка и мундштук. Канделябры были увиты поводьями, посреди туалета красовался хлыст. Уормолд спросил упавшим голосом:— А где лошадь?Он так и ждал, что лошадь выйдет сейчас из ванной.— В конюшне, недалеко от Загородного клуба. Угадай, как ее зовут.— Как я могу угадать?— Серафина. Разве это не перст божий?— Но, Милли, я не могу себе позволить…— Тебе не надо платить за нее сразу. Она — гнедая.— Какое мне дело до ее масти?— Она записана в племенную книгу. От Санта Тересы и Фердинанда Кастильского. Она бы стоила вдвое дороже, если бы не повредила себе бабку, прыгая через барьер. С ней ничего особенного не случилось, но вскочила какая-то шишка, и ее теперь нельзя выставлять.— Пусть она стоит четверть своей цены. Дела идут очень туго, Милли.— Я ведь тебе объяснила, что сразу платить не надо. Можно выплачивать несколько лет.— Она успеет сдохнуть, а я все еще буду за нее платить.— Серафина куда живучее автомобиля. Она, наверно, проживет дольше тебя.— Но, Милли, послушай, тебе придется ездить в конюшню, не говоря уже о том, что за конюшню тоже полагается платить…— Я обо всем договорилась с капитаном Сегурой. Он назначил мне самую маленькую плату. Хотел устроить конюшню совсем даром, но я знала, ты не захочешь, чтобы я у него одалживалась.— Какой еще капитан Сегура?— Начальник полиции в Ведадо.— Господи, откуда ты его знаешь?— Ну, он часто меня подвозит домой на машине.— А матери-настоятельнице это известно?Милли чопорно ответила:— У каждого человека должна быть своя личная жизнь.— Послушай, Милли, я не могу позволить себе лошадь, ты не можешь позволить себе всякие эти… уздечки. Придется отдать все обратно… И я не позволю, чтобы тебя катал капитан Сегура! — добавил он с яростью.— Не волнуйся. Он до меня еще и пальцем не дотронулся, — сказала Милли. — Сидит за рулем и поет грустные мексиканские песни. О цветах и о смерти. И одну — о быке.— Милли, я не разрешаю! Я скажу матери-настоятельнице, обещай, что ты…Он видел, как под темными бровями в зеленовато-янтарных глазах собираются слезы. Уормолд почувствовал, что его охватывает паника: точно так смотрела на него жена в тот знойный октябрьский день, когда шесть лет жизни оборвались на полуслове. Он спросил:— Ты что, влюбилась в этого капитана Сегуру?Две слезы как-то очень изящно погнались друг за другом по округлой щеке и заблестели, точно сбруя, висевшая на стене; это было ее оружие.— Да ну его к дьяволу, этого капитана Сегуру, — сказала Милли. — Мне он не нужен. Мне нужна только Серафина. Она такая стройная, послушная, все это говорят.— Милли, деточка, ты же знаешь, если бы я мог…— Ах, я знала, что ты так мне скажешь. Знала в глубине души. Я прочитала две новены новена — название одной из церковных служб

, но они не помогли. А я так старалась. Я не думала ни о чем земном, пока их читала. Никогда больше не буду верить в эти новены. Никогда! Никогда!Ее голос гулко звучал в комнате, как у ворона Эдгара По. Сам Уормолд был человек неверующий, но ему очень не хотелось каким-нибудь неловким поступком убить ее веру. Сейчас он чувствовал страшную ответственность: в любой момент она может отречься от господа бога. Клятвы, которые он когда-то давал, воскресли, чтобы его обезоружить.Он сказал:— Прости меня, Милли…— Я выстояла две лишние обедни.Она возлагала на его плечи все бремя своего разочарования в вековой, испытанной ворожбе. Легко говорить, что детям ничего не стоит заплакать, но если вы — отец, разве можно глядеть на это так же хладнокровно, как глядит учительница или гувернантка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63