Он раскрыл книжку наугад — или так он полагал, — но книга подобна песчаной тропе, что сохраняет следы прошедших по ней ног. За последние два года Кэсл не раз читал Сэму стихи из этой книжки, однако следы его детства отпечатались глубже, и книжка раскрылась на стихотворении, которое он до сих пор ни разу вслух не читал. После строчки-другой Кэсл понял, что знает его почти наизусть. Есть стихи, подумал он, которые ты читал в детстве, но они повлияли на формирование твоей жизни куда больше любых заповедей.
"Нет прощенья греху, что не знает границ
Мы бежим по саду, вязнем в песке,
Подлезая под ветки, падая ниц,
Минуем ограду, и вниз — к реке"
[строки из сборника «Детский цветник стихов» английского писателя Роберта Луиса Стивенсона (1850-1894)].
— А что такое — «границ»?
— Граница — это где одна страна кончается, а другая начинается.
«Трудновато для понимания», — еще произнося эти слова, подумал Кэсл, но Сэм не стал переспрашивать.
— А что такое грех, которому нет прощенья? Они что — шпионы?
— Нет, нет, не шпионы. Просто мальчику было сказано не выходить из сада, а он…
— А кто ему так сказал?
— Наверное, отец или мать.
— И это — грех?
— Это стихотворение написано давно. Люди тогда были строже, да и потом — это же все несерьезно.
— А я считал, что убийство — вот это грех.
— Да, убивать людей, понимаешь ли, — нехорошо.
— Так же, как уходить из сада?
Кэсл начал жалеть, что напал на это стихотворение, что пошел по той стезе, где остались отпечатки его долгого пути по жизни.
— Ты что, не хочешь, чтобы я тебе читал?
Он пробежал глазами несколько строк дальше — они показались ему достаточно безобидными.
— Не этот стих. Я его не понимаю.
— Ну а какой же тогда?
— Есть тут один такой про человека…
— Про фонарщика?
— Нет, не этот.
— А что человек делает?
— Не знаю. Там темно.
— Ну, по этой примете трудно искать.
Кэсл стал листать книжку назад — в поисках мужчины, который что-то делает в темноте.
— Он еще едет на лошади.
— Вот это? — И Кэсл прочел:
"Лишь звезды блеснут, я луна взойдет,
И ветер задует ночной,
Во тьме и сырости ночь напролет…"
— Да, да, вот это.
"Он скачет туда и сюда,
Свет погас, смолк последний звук,
Зачем он все скачет и скачет вокруг?"
— Читай же. Почему ты остановился?
"Когда стонут деревья, ветер ревет
И швыряет волна корабли,
Неподвластный небу, он мчится вперед,
Словно в черный омут земли.
Он галопом промчится, не зная преград,
И тем же галопом вернется назад".
— Вот этот стих. Этот стих я люблю больше всего.
— Немного страшноватый, — сказал Кэсл.
— Потому я его и люблю. А у того человека есть маска из чулка?
— Здесь же не сказано, Сэм, что он грабитель.
— Тогда почему он скачет мимо дома туда и сюда? А лицо у него такое же белое, как у тебя и у мистера Мюллера?
— Тут ничего об этом не сказано.
— По-моему, он черный — черный как шапка, черный как кошка.
— Почему?
— По-моему, все белые боятся его и запираются в доме, а то он придет с таким большим ножом и перережет им горло. Медленно так, — добавил мальчик со смаком.
«Сэм выглядит сегодня каким-то особенно черным», — подумал Кэсл. Он обнял мальчика, словно стремясь от чего-то его уберечь, но ему же не уберечь его от жестокости и мстительности, которые начинали пробуждаться в детской душе.
Кэсл прошел в свой кабинетик, отпер ящик и достал соображения Мюллера. Озаглавлены они были: «Окончательное решение проблемы». Мюллер, видимо, без колебания произнес эту фразу при немцах, и предложенное им решение явно не было отвергнуто — они по-прежнему готовы были его обсуждать. И снова, как наваждение, перед мысленным взором Кэсла возникла та картина: умирающий ребенок и стервятник.
Он сел и тщательно переписал соображения Мюллера. Он даже не стал утруждать себя и перепечатывать их. Анонимность машинки, как показало дело Хисса, крайне относительна, да и вообще у Кэсла не было желания принимать элементарные меры предосторожности. Зашифровать документ по книге он не мог, так как распростился с этим в своем последнем донесении, закончив его словом «Прощайте». Сейчас, написав название «Окончательное решение проблемы» и тщательно переписав весь текст, он впервые почувствовал свою солидарность с Карсоном. В такой момент Карсон пошел бы на крайний риск. Вот и он сейчас, как сказала однажды Сара, «зашел слишком далеко».
Кэсл еще не спал, когда в два часа ночи раздался крик Сары.
— Нет! — кричала она. — Нет!
— Что случилось?
Ответа не последовало, но когда Кэсл включил свет, он увидел, что ее глаза широко раскрыты от страха.
— Тебе снова приснился плохой сон. Это же был только сон.
Она сказала:
— Это было ужасно.
— Расскажи мне. Ты больше никогда не увидишь этого сна, если быстро расскажешь его, пока не забыла.
Он чувствовал, как она дрожит, прижавшись к нему. И ему начал передаваться ее страх.
— Это же был, Сара, всего только сон, расскажи мне его. Выброси из себя.
Она сказала:
— Я сидела в поезде. Он начал отходить от вокзала. А ты остался на платформе. Я была одна. Билеты были у тебя. И Сэм остался с тобой. Ему было как бы все равно. А я даже не знала, куда мы собирались ехать. Тут я услышала, как в соседнее купе вошел контролер. А я знала, что еду не в том вагоне: это был вагон для белых.
— Ну вот теперь, когда ты рассказала мне сон, он больше к тебе не вернется.
— Я знала, что контролер скажет: «Убирайся отсюда. Тебе здесь не место. Это вагон для белых».
— Это же, Сара, только сон.
— Да. Я знаю. Извини, что разбудила тебя. Тебе ведь надо высыпаться.
— Немного похоже на сны, какие видел Сэм. Помнишь?
— Мы с Сэмом все время помним о цвете нашей кожи, верно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94