— Я бы предпочел, чтобы вы отдали его мне, сэр. Если нас остановят, у меня хоть есть разрешение на ношение оружия: магазины ведь нынче грабят. Как его зовут, сэр? Я имею в виду пса.
— Буллер.
— Иди сюда, Буллер, иди сюда. Вот умница. — Буллер положил морду на колено мистера Холлидея. — Умница, Буллер. Умница. Ты же не хочешь, верно, устроить неприятность такому хорошему хозяину. — Буллер помахал обрубком хвоста. — Они, похоже, понимают, когда их любят, — заметил мистер Холлидей. Он почесал Буллеру за ушами, и Буллер всем видом показал, что благодарен за это. — А теперь, сэр, если не возражаете, дайте-ка мне револьвер… Ах, ты, значит, убиваешь кошек… Ах, паршивец…
— Выстрел услышат, — сказал Кэсл. — А мы прогуляемся в погреб. Один выстрел — никто и внимания не обратит. Подумают, это выхлопные газы.
— Он с вами не пойдет.
— Посмотрим. Пошли. Буллер, мальчик мой. Пошли гулять, гулять, Буллер.
— Вот видите. Не идет.
— Пора нам двигаться, сэр. Придется вам спуститься со мной. Я-то хотел вас от этого избавить.
— Можете не избавлять.
Кэсл пошел впереди, показывая путь в погреб. Буллер следовал за ним, а мистер Холлидей завершал шествие.
— Я бы не зажигал света, сэр, а то сначала выстрел, потом гаснет свет. Вот это уже может вызвать любопытство.
Кэсл закрыл окно, где некогда был сброс для угля.
— А теперь, сэр, если вы дадите мне револьвер…
— Нет, я сам.
Он вынул револьвер и нацелил его на Буллера, а Буллер, решив поиграть и, по всей вероятности, приняв дуло за резиновую кость, вцепился в него зубами и потянул. Кэсл дважды нажал на спусковой крючок, зная, что в барабане всего одна пуля. Его затошнило.
— Я выпью еще виски, — сказал он, — прежде чем мы двинемся.
— Вы это заслужили, сэр. Странно, до чего привыкаешь к тупому животному. Вот моя кошка…
— Я не любил Буллера. Просто… видите ли, просто я никогда еще ничего живого не убивал.
— Трудно ехать в такой дождь, — заметил мистер Холлидей, нарушая долгое молчание. Смерть Буллера сковала им язык.
— Куда мы едем? В Хитроу? К этому времени паспортный контроль будет уже начеку.
— Я везу вас в отель. Откройте отделение для перчаток, сэр, вы там найдете ключ. Комната четыреста двадцать три. Вам надо только сразу сесть в лифт и подняться. К портье не подходите. Ждите в номере, пока за вами не придут.
— А если горничная…
— Повесьте на дверь бирку с надписью «Не тревожить».
— А потом…
— Этого я не знаю, сэр. Таковы инструкции, которые я получил.
Как воспримет весть о смерти Буллера Сэм, подумал Кэсл. Он знал, что Сэм никогда ему этого не простит. Он спросил:
— А как вы во все это ввязались?
— Я не ввязывался, сэр. Я с юности член партии — втихомолку, если можно так сказать. В семнадцать лет я пошел в армию — добровольцем. Прибавил себе лет. Думал, меня пошлют во Францию, а оказалось — в Архангельск. Четыре года пробыл в плену. Многое я видел и многое узнал за эти четыре года.
— И как там с вами обращались?
— Нелегко было, но в юности многое можно вынести, и потом, всегда был кто-то, кто относился по-дружески. Я научился немного по-русски — во всяком случае, мог служить переводчиком, и они давали мне книжки читать, когда не могли дать еды.
— Книжки коммунистического толка?
— Конечно, сэр. Миссионер ведь дает Библию, верно?
— Значит, вы из тех, кто верит.
— Жизнь у меня всегда была одинокая, должен признать. Понимаете, я ведь не мог ходить на митинги или участвовать в маршах. Даже мой мальчик ничего не знает. Меня используют для разных мелких дел — вроде вашего, сэр. Я не раз вынимал ваши донесения из тайника. О, это был счастливый для меня день, когда вы заходили в мой магазин. Я чувствовал себя менее одиноким.
— И вы никогда не колебались, Холлидей? Я хочу сказать — Сталин, Венгрия, Чехословакия?
— Я достаточно повидал всего в России, когда был молод, да и в Англии в пору депрессии, когда вернулся домой, так что получил инъекцию, которая застраховала меня от подобных мелочей.
— Мелочей?
— Извините меня, сэр, но совесть у нас пробуждается по выбору. Я бы мог назвать вам Гамбург, Дрезден, Хиросиму. Они ведь не поколебали вашей веры в так называемую «демократию»? Наверное, все-таки поколебали, иначе вы бы не были со мной сейчас.
— Это же было во время войны.
— Мы воюем с семнадцатого года.
Кэсл вгляделся в мокрую тьму между «дворниками».
— А вы все-таки везете меня в Хитроу.
— Не совсем. — Мистер Холлидей легонько положил руку на колено Кэсла — так легко, будто в Эшриджском парке с дерева упал осенний лист. — Не волнуйтесь, сэр. Они пекутся о вас. Я вам завидую. Не удивлюсь, если вы увидите Москву.
— А вы никогда там не были?
— Никогда. Ближе всего я был к ней, когда сидел в лагере в Архангельске. Вы когда-нибудь видели «Три сестры»? Я видел только раз, но никогда не забуду, что сказала одна из них — я говорю это себе, когда не могу заснуть ночью: «Продать дом, со всем здесь покончить и — в Москву…»
— Вы бы увидели совсем другую Москву, чем у Чехова.
— А другая сестра вот что говорит: «Счастливые не замечают, зима сейчас или лето. Живи я в Москве, мне было бы все равно, какая погода на дворе». Так вот я говорю себе, когда на душе у меня скверно, что Маркс тоже ведь не знал Москвы, и я смотрю на Олд-Комптон-стрит и думаю, что Лондон по-прежнему город Маркса. И Сохо — это Сохо Маркса. Ведь это здесь был впервые напечатан «Коммунистический манифест». — Из дождя вдруг вынырнул грузовик, дернулся в сторону, чуть не задев их, и равнодушно умчался мимо. — Возмутительные есть люди среди шоферов, — заметил Холлидей, — знают, что с ними в таких катавасиях ничего не случится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94