Я видел дирижера, солистов, и не раз это бывали мои друзья и близкие знакомцы. Дружба и встречи с композиторами, дирижерами, виртуозами, певцами и певицами были неотъемлемой частью моей музыкальной жизни и моего музыкального воспитания, и, вспоминая сегодня особенно яркие по впечатлению концерты на фестивалях или в церквах, я не только вновь слышу эту музыку с особым настроением и темпераментом тех часов, нет, я вижу также трогательный облик Дину Липатти, аристократический облик Падеревского, пластичного Сарасате, сияющие глаза Шёка, спокойную барственность дирижерской манеры Рихарда Штрауса, фанатизм Тосканини, нервность Фуртвенглера, вижу самозабвенно застывшее над клавишами милое лицо Бузони, вижу Филиппи в оратории в позе весталки, Дуриго с широко раскрытыми глазами в конце песни о Земле, плотную мальчишескую голову Эдвина Фишера, цыгански-резкий профиль Ганса Губера, прекрасный размах рук Фрица Бруна в каком-то анданте и десятки, и сотни других благородных и дорогих обликов, лиц и жестов. Всего этого нет, когда слушаешь радио, а телевидение я знаю лишь понаслышке.
К двум местам книги Валентина я хочу сделать короткие замечания, чтобы Вы передали их автору. Одно место – цитата из Мёрике, где тот слушает пенье Штраус. Штраус – это, несомненно, знаменитая оперная певица Агнесса Шебест, несчастливо вышедшая замуж за Д.Ф. Штрауса, еще более знаменитого автора «Жизни Иисуса». Душераздирающую историю этого брака можно узнать из переписки Штрауса с Фр. Т. Фишером доскональнее, чем хотелось бы.
Другое место, по поводу которого я кое-что заметил бы и где кое-что поправил бы, касается моего друга и покровителя Г. К. Бодмера. У Валентина написано: «Цюрихский врач Г. К. Бодмер был специалист по Бетховену». Сказано слишком мало, да и отчасти неверно. Мой друг Бодмер не был ни врачом, ни специалистом в какой-либо области. Правда, в возрасте тридцати шести лет он начал изучать медицину, сдал все экзамены и получил звание доктора, но никогда не занимался врачебной деятельностью профессионально. В молодости он изучал музыку и, наверно, стал бы охотней всего дирижером, всю жизнь он дружил со многими выдающимися музыкантами и был крупным музыкальным меценатом, к тому же он за несколько десятков лет собрал одну из самых больших и ценных бетховенских коллекций, которую со свойственной ему королевской щедростью завещал Бетховенскому архиву в Бонне. Но специалистом он никогда не был, для этого его кругозор был слишком широк, и, хотя самой большой и самой восторженной его любовью был Бетховен, он хорошо знал всю новейшую историю музыки и горячо любил некоторых современников, в частности Малера.
Но я обещал еще рассказать Вам об одном новом радиовпечатлении.
Это был шопеновский вечер, устроенный китайцем по имени Фу Цзонг, чье имя мне встретилось тут впервые, и о его возрасте, школе и личности мне ничего не известно. Меня заинтересовала прекрасная программа, и, конечно, меня сильно привлекла удивительная возможность послушать, как играет Шопена, величайшую любовь моей юности, именно китаец. Так вот, играл он замечательно. Я слышал, как играли Шопена старик Падеревский, чудо-мальчик Рауль Кошальский, Эдвин Фишер, Липатти, Корто и многие другие большие пианисты. Играли его по-разному, холодно-корректно, или томно, или броско, или капризно и своевольно, подчеркивая то прелесть звучания, то разнообразие ритмики, то набожно, то фривольно, то боязливо, то тщеславно, часто это бывало великолепно, но лишь изредка соответствовало моему представлению о том, как надо играть Шопена. Эту идеальную манеру я представлял себе, конечно, точно такой, в какой должен был играть сам Шопен. Много бы я отдал за то, чтобы послушать какую-нибудь его балладу в исполнении Андре Жида, который, как пианист, всю жизнь усиленно занимался Шопеном.
Так вот, неизвестный китаец уже через несколько минут снискал мое уважение, а вскоре и мою любовь, он был совершенно под стать своей задаче. Высочайшее техническое совершенство я заранее предполагал, этого можно было уверенно ждать от китайского терпения и китайской ловкости. И действительно, виртуозная техника была налицо, ни Корто, ни Рубинштейн не смогли бы тут достичь большего. Но это было не все. Услыхал я не тллько мастерскую фортепианную игру, а Шопена, настоящего Шопена, от этого веяло Варшавой и веяло Парижем, Парижем Генриха Гейне и молодого Листа, от этого пахло фиалками, дождем на Майорке и изысканными салонами, это звучало грустно и звучало экстравагантно, ритмы различались с такой же чуткой тонкостью, как и динамика. Это было чудо.
Только мне очень хотелось бы увидеть этого одареннейшего китайца и воочию. Возможно, что его манеры, его движения, его лицо дали бы мне ответ на вопрос, возникший у меня после передачи, а именно: понял ли этот одаренный человек европейскость, польскость, парижскость, грусть и скепсис этой музыки изнутри или же у него был учитель, товарищ, наставник, образец, чью игру он имитировал со всеми нюансами и заучил наизусть? Мне хотелось бы еще много раз и в разные дни послушать, как он играет ту же программу. Если все было настоящим золотом, если Фу Цзонг был действительно таким музыкантом, каким я очень склонялся его считать, то каждое новое исполнение должно было, пусть в мельчайших примерах, отличаться чем-то новым, уникальным, индивидуальным и не могло быть только еще одним прокручиванием великолепной пластинки.
Что ж, может быть, мой вопрос когда-нибудь и получит ответ. Вопрос этот не мешал мне во время концерта, он возник лишь потом. И, слушая его игру, я мгновеньями почти видел этого человека с Востока, не подлинного, конечно, Фу Цзонга, а того, которого я вообразил, придумал, выдумал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42