Роскошный Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало. От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к серьезному разговору.
– Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?
– Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.
– В смысле?
– Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали – он обнаглел. – Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в отдалении улиц.
– Полагаю, поехал к Зарэ.
– Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?
– Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.
– Что еще? О женщинах говорят? Или о дворе?
– Нет, о женщинах вроде молчат. Он же знается только с потаскушками, да в конкубинах у него шарэлитка. А это никого не колышет. Вот, скажем, если бы он взялся за честных женщин.
– А давно начали про него говорить?
– Нет, не слишком. Но, должно быть, глаза намозолил сильно.
– Насчет меня судачат?
– Нет, властительница. Вас почти не задевают. Говорят только, что вы его слишком балуете, но это понятно.
– Если ты что-то скрываешь, скажи. Ты ничего не скрыл?
– Клянусь, нет! – с жаром отозвался Гирш, удивляясь ее дотошности.
– Хорошо. Видишь ли, Гирш… Ты хорошо знаешь, что канцлер допущен ко всем моим тайнам, – она пожевала губами, решаясь на откровенность, – но вот беда – сей злосчастный безнадежно в меня влюблен. И при той открытой жизни, что я имею обычай вести, он меня ревнует, и я боюсь, что, обидевшись на меня окончательно, он забудет о своем долге. Жалуясь кому-нибудь на свои обиды, он может упомянуть про те мои поступки, которые необходимы для блага государства, но людям простым обыкновенно бывают непонятны и даже кажутся предосудительными. Поэтому, Гирш, мне бы хотелось, чтобы он успокоился… Чтобы эти мысли не могли даже прийти ему в голову.
Ниссагль улыбнулся, повернув к ней лицо.
«Эта скотина Алли слишком много обо мне знает. Он хочет моей любви в качестве платы за молчание. Я не намерена это терпеть. Пусть подохнет…»
«Да, моя госпожа. И клянусь вам сделать это так, что смерть его послужит вашей вящей славе!»
Это мысленное общение было до того явственным, что Гирш так и не понял, только ли это мысли, или они все же прозвучали, оформленные словами, в разогревшемся от горячих солнечных лучей воздухе. Также он сомневался, что сумеет обернуть смерть канцлера на пользу королеве, но исполнить это намерение решился твердо.
Ночью в Новом Городе жутко. Улицы тут не перегораживают – бесполезно. Из каждой халупы дюжина лазов в проулки и на задворки. Дозоры ходят редко, но с нарочитым шумом, чтобы вся подозрительная шушера с дороги загодя убиралась и не чинила никому хлопот. Сравнительно спокойно в гулящих забубенных восточных кварталах, где почитай что одни едовни и непотребные дома и изо всех щелей свет и гам. А возле кладбища для преступников теснятся еще королем Йодлем невесть для чего строенные каменные хоромины, набитые черным людом по самую крышу. Лепятся к ним скособоченные гнилые развалюшки, все держатели для факелов еще сто лет назад со стен посворачивали – ночью сюда лучше вовсе не соваться. Прислушаешься – до утра здесь ходят, шлепают по лужам, шуршат и скребутся под полом да по крыше, а кто – и не разглядишь, фонарей они не носят, иногда только дотянется через окошко до кухонной стены долговязая тень, постоит, поводит носом – и дальше. Куда, зачем – неизвестно. Задвинь с вечера все засовы, затаись, сиди, дрожи, пока мимо домишки под каменной стеной прокрадутся душегубы, крысоловы, кровососы, что детей воруют, а то и вовсе поднятые из гроба упокойники со стеклянными зенками. Лохмотья у всех одинаковые, крадутся одинаково, ох, страшно.
Тетка Флике лежала, накрывшись новым лоскутным одеялом и старой овчиной. Окошки ее похожей на нору чердачной спаленки были занавешены, чтобы луна не подглядывала – а она, круглая, как монета, светит сейчас прямо в пустое окно большого полуразрушенного дома, то самое окно, откуда лет сто назад выкинулась красотка Мада, брошенная знатным любовником. Говорят, что каждый год в день своей смерти она непременно там появляется в зеленом старинном платье и прыгает вниз. А раньше будто бы ночь напролет из ее комнаты слышался плач, пока обитатели дома сообща не разломали над ее каморкой крышу, оставив лишь голую стену с окном. Ах ты, Господи, ужасы какие! Сейчас – тетка Флике не видела, но знала там, в этом окне, горит окаянная луна, а по улице шныряют неведомые людишки.
Шлеп, шлеп, шлеп…
Цок, цок, цок…
Ширк, ширк…
Умрет она в одну такую ночь, как пить дать умрет. Ой, ой, страшно.
И тут в дверь к ней негромко стукнули. Тетка Флике схватилась за грудь в том месте, где положено быть сердцу, хотя оно у нее давно уже ушло в пятки, подкралась к окошку и, приподняв холстину, поглядела, кого послала ночь. Это был незнакомец в черном плаще, и тетка совсем обмерла от страха, тем более что дробный стук повторился.
Страшно открывать.
А не откроешь – еще жутче. Выбьет дверь, войдет и удушит.
Далеко на городских стенах стали перекликаться часовые.
Пришелец постучал снова, и Дага Флике, колыхаясь от спешки и трясучки, пошла к двери и подняла занавеску «волчка». В лицо ей из прорезей маски уперлись два глаза, злых, но явно живых.
– Чего вам? – сипло спросила Дага. – Чего вы ночью? Чего не вечером?
– Дело есть. Открой.
Вошедший был мал ростом, укутан в мех и богат – перстни украшали каждую фалангу цепких – узловатых пальцев, настоящие перстни – они масляно блестели под вовсю рассиявшейся луной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163