Безмолвная, укутанная в белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
Зарэ причитала все тише, все глуше, вжимаясь лицом в мешковину, прикусывая ее зубами, вцепляясь пальцами, точно удерживала что-то, неотвратимо ускользающее. Потом она подняла голову, невидящим взором посмотрела на следы своей крови на мешковине и поняла, что слезы ее, кажется, высохли навсегда. Он лежал перед ней, запеленутый в колкий пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу с уже остывшего тела. Руки неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань…
… Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей любви в Хааре. Ее не страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О ней слышали везде в Святых землях. Теперь она стала чувствовать себя осиротевшей девчонкой…
… Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым. Ей рассказали все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь прекрасным, с печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось, вероятно благодаря пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который так его красил.
Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее памяти.
При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее немеющие от нежности руки, вынесет все ласки, которые обрывал, пресытясь… Дрожащими пальцами она коснулась его щеки…
И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к его лицу, тем горячее оно становилось, и, задыхаясь от нахлынувшего волнения, она приложила ухо к его груди. Сердце стучало. Глухо, краткими несильными толчками, но стучало. Его сердце.
Безумный крик восторга зарождался в ее груди. Глаза налились слезами. Сердце стучало, стучало… И где-то в облачной ночи улыбался Бог.

***

Раин вошел, внутренне сжавшись, – который день в глазах королевы не таяло равнодушие. Это пугало почти до головокружения. Даже больше, чем все чаще запертые для него двери ее спальни.
– Это что на тебе за мерзость? – На нем был кафтан, такой, что только последний дурак не заметил бы сходства с кафтанами Энвикко Алли. Блекло-оранжевый цвет, позументы, алые отвороты, золотой или коралловый шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
– Ты бы еще покрасил волосы в рыжий цвет и попросил бы какую-нибудь ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала. Ты посмотри на себя, Алли хоть носить такую одежду умел, а ты в ней петух петухом, если не хуже.
– Хуже может быть только каплун, а про меня такое вряд ли можно сказать.
– В петухе тоже нет ничего почетного. Как и в неумелом подражании. Напомню, что Алли повесили за свершенное насилие. И надеюсь, ты хоть в этом подражать ему не будешь.
– Но в одном хотел бы. В самом лучшем.
– В чем это?
– В должности.
– По-моему, ты занял эту должность начиная с вечера поминок по Эккегарду.
– Я имею в виду официальную должность, канцлера. Имею я право попросить об этом?
– А… Хм. Тебе мало камергерской? Или тебе мало меня? Чего тебе недостает? Что ты бродишь вокруг меня и чего ты хочешь, скажи, наконец?
– Ведь должность – это так… Просто название.
– Если это просто название, то чем тебе не нравится камергер? Золота носишь не меньше других.
Он пригнул голову к плечу, стараясь скроить умильную и нахальную мину, но вышло жалко. Отвергнутые любовники жалки. Беатрикс стиснула и разжала кулак. Она уже гневалась. Родери, не замечая этого, продолжал гнуть свое:
– Я понимаю, что все равно главный сейчас Ниссагль. Я с этим не спорю. Но канцлер…
– Ой, отстань от меня, а? Или мне, может, стражу позвать?
– Неужели тебе трудно?
– Надоел… – Он едва разобрал это, выдавленное сквозь стиснутые зубы. – Убирайся вон. Я не собиралась делать тебя канцлером и не собираюсь. Обойдешься. Петух!

Глава пятнадцатая
КАЖДОМУ СВОЙ АД

Судно ударилось форштевнем о скользкие бревна мола, сотряслось, и сразу послышалась матросская брань на чужом наречии.
Он с трудом поборол дневную дремоту и приподнялся на койке. В слюдяном оконце смутно темнели низко нависшие над водой постройки, клонились мачты со спущенными парусами.
Путешественник скинул с постели ноги, оправил мятую одежду и выглянул в треугольную дверь, отогнув занавеску из моржовой кожи. С криками носились чайки. Хмурое небо нависало над незнакомым городом.
Это был Сардан, вольный город во Эманде, уже не один из многих причалов бегства, уже, дай Бог, почти конец пути.
Навели трап.
На узкой набережной царила невообразимая суета. И было странно чувствовать под ногами не шаткую палубу, а неподвижные каменные плиты. Залив узким языком уходил прямо внутрь Сардана, пересеченный наплавными мостами с башнями и подъемными секциями для прохода барж вверх и вниз по Вагернали. Островерхие дома с нежно-бирюзовыми от молодила крышами теснились над пенистыми, мутными волнами, бившими в их каменные основы. Улочки разбегались прямо от воды и виляли между домов, сходясь порой по пять, по шесть в звезду маленькой площади. Эти площади так и звали «звездами». Повсюду пахло рыбой.
Вереница носильщиков отправилась с его поклажей в одну из многочисленных гостиниц на набережной. Ему же надо быть взять подорожную в магистрате. Он нашел, что приличнее будет пойти в сопровождении двух прислужников.
Население Сардана, вероятно, имело понятие обо всех языках Святых земель. Дорогу к ратуше ему показывали дважды и давали надлежащие разъяснения на ломаном, но вполне внятном венткастиндском, хотя он и порывался говорить по-эмандски.
Ратуша стояла далеко от воды, на непривычно обширной площади с двумя крытыми каменными колодцами. Между ними был добротно сколоченный эшафот, над перилами которого торчало несколько голов на пиках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163