Все вокруг меня плакали навзрыд. Мне хотелось обнять какую-нибудь из них и тоже заплакать. А потом привезли его. Он был связан, конечно. И одет во все белое. Я вышла вперед и спустила капюшон. Меня ведь никто не знал в лицо, кроме него. Его взвели на помост, прочли приговор, и я крикнула: «Прости-прощай, Сикрингьер, я люблю тебя!» Он обернулся и успел мне ответить: «Я тебя тоже люблю…», прежде чем его швырнули на плаху. А вот дальше было так. Когда он умер, мне показалось, что небо почернело, словно земля, а всю землю обмело снегом. И стало тихо. Как будто все умерли. Я свободно прошла между стражниками, поднялась на помост, взяла двумя руками его голову и поцеловала. А потом пошла с этой головой обратно, и очень хорошо видела, как королева бесится и визжит в своих носилках, словно свинья, которую режут. И я что-то ей такое сказала… Впрочем, Алли меня потом уверял, что я ничего не говорила королеве, а просто упала без памяти, где стояла, и в толпе стали кричать, что я умерла от горя. Одно время я и вправду жалела, что не умерла тогда. Потом это прошло.
– Но, Беатрикс, это же «Последняя легенда»! Я чувствую, что-то страшно знакомое, имена, названия королевств, а вспомнить никак не могу. О боги!.. Да на тебя же, выходит, молится вся эта благородная шушера, включая Этарет! Ой-ой! – Он замолчал, с благоговением уставился на нее, и Беатрикс успела подумать: «Все-таки он тоже красивый. Только не всякий это увидит. Хорошо, что он красивый».
– Так вот, значит, какие героини в балладах бывают. Сопоставить «Письма» эти окаянные и «Последнюю легенду»… Представляю, сколько смеху и слез было бы. Ты эту балладу слышала?
– «Легенду» – то? Конечно. – Она еле заметно усмехнулась. – Красивая. Очень красивая. Но вранье. Желала б я увидеть того, кто это написал.
– Эринто?
– Ну да, если его так зовут.
– Зачем он тебе?
– А я бы рассказала ему, как это было на самом деле. Представь: солнце, словно расплавленное серебро; кругом ревут шлюхи, лица ненакрашенные, блеклые… Где он там «удрученных дев» отыскал? От этих «дев лилейных» перегаром так разило, что меня чуть ли не тошнило. Ну да, мне Сикрингьер крикнул, что любит… А лицо у него, знаешь, какое было? Белое. И слезами залитое. Он даже не понимал, наверное, что плачет. Об этом в легендах не пишут. Да. Может, – неожиданно стал суше ее голос, я бы ничего не сказала этому Эринто, я ведь вообще никому этого не рассказывала с тех пор. Тебе первому.
Ниссагль смотрел в ее глаза и видел там белые камни чужеземной площади, накренившееся небо и голову в луже крови. Глаза у этой головы распахнуты, рыбья муть в них. И Беатрикс целует эту голову.
– Не надо рассказывать никакому Эринто. Разве он поймет?
– А ты понял?
– Я это видел. Сейчас. В твоих глазах.
– Прости, что я тебя вчера так обидела. Мы не можем все предвидеть. Я… не знаю. Я… не уверена, что способна еще кого-нибудь полюбить. Но ты… ты мне стал очень дорог, Гирш… Знаешь… Мне жаль, что я причинила тебе боль… и словами… и… руками. Ты, может быть, лучше всех тех, кого я встречала После… «Последней легенды».
– Я никогда не умел говорить о любви, – голос у него был хриплый от волнения, – только знай, с кем бы я ни был, с кем бы ни была ты, – я тебя люблю.
– А я никогда… никогда не причиню тебе боль… Ни словами, ни руками. Правда, Гиршли.
Она нашла под одеялом его маленькую руку и пожала ее, и он ответил осторожным пожатием с грустной улыбкой и счастливыми глазами.

Глава семнадцатая
ВЛАСТЬ ВО ПЛОТИ

Уродливо вытянутый в луче далекой лампы профиль скользил по стене. Задержался, как бы принюхиваясь или прислушиваясь, и заскользил снова.
Он появился неожиданно – крошечного роста, с ног до головы в темном, напряженный, как тетива. От него волнами распространялся аромат благовоний – приторный до тошноты. Человек исчез, а запах долго еще сохранялся в коридоре…
Родери Раин отвернулся от освещенного перехода, по которому только что прокрался в спальню королевы Гирш Ниссагль, и задумался.
Щеки у камергера горели все сильнее и нестерпимее, шаг стал неверным, словно земля уходила у него из-под ног. Хорошо. Прыткий недомерок явно не знает всего про здешние переходы. Да и когда бы он успел узнать?
Галерея шла внутри толстой стены, извилистая, как ход древоточца. Во тьме он вел пальцами по стене, но пока ощущал лишь камень в наплывах известки. Потом рука мягко ушла в пустоту и коснулась деревянной поверхности. Дверь! Ниссагль был уже за этой дверью, запах сочился из темноты.
Раин осторожно приоткрыл дверцу – за ней было так же темно.
Лаз вел прямо в большой бельевой рундук, крышка которого до конца не закрывалась. Вверху золотисто светила щелка. К ней он и приник, стараясь не измять кипы чистых платьев и белья.
Они целовались на той же постели, под тем же самым зеленым балдахином!.. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, когда она впервые спала у него на груди. Они целовались – королева и Ниссагль, одновременно торопливо сдирая с себя одежду, точно у них времени было в обрез. Потом она упала на кровать, расцепив объятия, раскинув руки, нагая, только в золотых ожерельях, и медленно развела колени…
Раин почувствовал дурноту, зажал руками рот, скрипнул зубами, ткнулся лбом в вороха тряпок, извиваясь червем и не имея возможности даже биться головой об стены – могли услышать эти голые скоты! Его любовь! Его любовь! И с кем! Кровь кипела в жилах Раина. Голова гудела как колокол, гул боли заглушал даже стоны и всхлипывания королевы-блудницы. Будь она проклята! Проклята, проклята! Вместе со своим Ниссаглем!
Он неподвижно скорчился в рундуке, глядя сухими глазами на любовников под зеленым пологом, – а те млели от блаженства, даже не погасив свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163