— воскликнул Богун. — О, если бы я был лях!И, пронзенный болью, за голову обеими руками схватился.— Причаровала, гляжу, тебя эта полячка, — пробормотала Горпына.— Ой, причаровала! — печально ответил казак. — Чтоб мне от шальной пули пасть, на колу собачью жизнь окончить… Одна она нужна мне, и больше никто, а я ей не нужен!— Дурной! Она ж твоя! — сердито воскликнула Горпына.— Замолчи! — вскричал казак в ярости. — А если она на себя руки наложит? Да я тебя разорву, себя искалечу, башку разобью об камень, на людей кидаться, как пес, буду. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, за Ягорлык убежал, людей бы своих бросил! Хоть на край света, лишь бы с ней… С ней хочу жить, возле нее подохнуть… Вот оно как! А она себя ножом! И из-за кого? Из-за меня! Ножом себя, понимаешь?— Ничего ей не станется. Не помрет.— Помрет — я тебя к двери приколочу.— Нету над ней твоей воли.— Нету, нету. Пусть бы уж меня ножом пырнула, хоть бы убила, и то лучше.— Глупая ляшка. Нет бы ей прилепиться к тебе по доброй воле! Где она краше сыщет?— Помоги ты мне, а я тебе дукатов горшок насыплю и в придачу еще один— жемчугу. Мы в Баре много чего взяли, да и прежде брали.— Богат ты, как князь Ярема, и славен. Говорят, тебя сам Кривонос боится.Казак махнул рукой.— Что с того, коли серце болить…И снова настало молчанье. Берег реки делался все более дик и пустынен. Белый свет луны причудливо искажал очертания скал и деревьев. Наконец Горпына сказала:— Вот оно, Вражье урочище. Дальше всем бы рядом лучше быть.— Почему?— Гиблое место.Они придержали коней, и минуту спустя едущие позади их догнали.Богун привстал в стременах и заглянул в люльку.— Спить? — спросил он.— Спить, — ответил старый казак, — солодко, як дитина.— Я ей сон-травы дала, — сказала ведьма.— Полегче, осторожно, — повторял Богун, не сводя глаз со спящей, — щоб ви …… не розбудили. Мiсяць …й просто в личко загляда†, серденьку мойому.— Тихо свiтить, не розбудить, — шепнул один из казаков.И отряд двинулся дальше. Вскоре подъехали к Вражьему урочищу. Это был холм над самой рекой, невысокий и облый, точно круглый, лежащий на земле щит. Луна заливала его светом, озаряя белые, разбросанные повсюду камни. Кое-где они лежали поврозь, кое-где кучами, словно развалины каких-то строений, остатки разрушенных храмов и замков. Кое-где из земли, наподобие кладбищенских надгробий, торчали каменные плиты. Весь холм представлялся одной гигантской руиной. Быть может, когда-то встарь, во времена Ягеллы, здесь и кипела жизнь, но сейчас холм этот и вся окрестность, до самого Рашкова, были глухой пустынею, в которой селился лишь дикий зверь да по ночам водила свои хороводы нечистая сила.И впрямь, едва путники одолели половину склона, легкий до сих пор ветерок превратился в настоящий вихрь, который с мрачным, зловещим свистом пронесся над взгорьем, и почудилось молодцам, будто послышались из развалин словно вырывающиеся из сгнетенных грудей тяжкие вздохи, смех, рыдания, детский плач и жалобные стоны. Холм стал оживать, перекликаться разными голосами. Из-за камней, казалось, выглядывали высокие темные фигуры: диковинных очертаний тени беззвучно скользили меж валунов, вдали мерцали во мраке, точно волчьи глаза, какие-то огоньки, ко всему еще с другого конца взгорья, где теснее всего громоздились камни, донесся низкий горловой вой, которому другие голоса тотчас стали вторить.— Сiромахи? — прошептал молодой казак, обращаясь к старому есаулу.— Упыри, — ответил есаул еще тише.— О! Господи помилуй! — вскричали в страхе остальные, сдергивая шапки и истово крестясь.Лошади начали храпеть и прясть ушами. Горпына, ехавшая впереди всех, вполголоса бормотала непонятные слова, будто сатанинскую молитву читала. Лишь когда достигли противоположной оконечности взгорья, она обернулась и сказала:— Ну, все. Здесь уже тихо. Заклятьем пришлось отгонять, а то они голодные больно.Все облегченно вздохнули. Богун с Горпыной снова поехали вперед, а казаки, минуту назад боявшиеся даже перевести дух, зашептались. Каждый стал вспоминать разные встречи с духами либо с упырями.— Когда б не Горпына, не прошли бы, — сказал один.— Сильна вiдьма.— А наш атаман и дiдька не боится. Ухом не повел, глазом не моргнул, только на свою зазнобу оглядывался.— Приключись с ним, что со мною было, не больно бы хорохорился, — сказал старый есаул.— А что же с вами, отец Овсивой, приключилось?— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, а дело было ночью. Еду мимо кладбища, вдруг бачу, что-то сзаду с могилы прыг на кульбаку. Оборачиваюсь: дите, бледное-бледное, аж синее!.. Видать, татары в полон вели с матерью и помер младенец неокрещенным. Глазенки, как свечки, горят, и плачет тихонечко, плачет! Перескочил с седла ко мне на спину и, чую, кусает за ухом. О господи! Упырь, не иначе. Только недаром я в Валахии долго служил — там упырей куда больше даже, чем людей, и каждый с ними управляться умеет. Спрыгнул я с коня и кинжалом в землю. «Сгинь! Пропади!» — а он охнул, ухватился за рукоять кинжала и по острею под дернину утек. Начертил я на земле крест и поехал.— Неужто в Валахии упырей столько?— Считай, каждый второй валах как помрет — в упыря обращается, и валашские самые изо всех вредные. Их там бруколаками зовут.— А кто сильнее: дiдько или упырь?— Дiдько сильней, а упырь злее. Дiдька одолеешь, он тебе служить будет, а от упырей проку никакого — только и глядят, где бы крови напиться. Но дiдько завсегда атаман над ними.— А Горпына дiдьками верховодит.— Это точно. Покуда жива — верховодит. Не имей она над ними силы, атаман бы ей своей зозули не отдал, бруколаки девичью кровушку страсть как любят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21