Снабженцы – эти господа, которым и делать-то больше нечего, как только отвечать в телефонную трубку: «Весьма сожалею, но у нас больше ничего нет! " – даже и не думают изменять свой образ жизни, ограничивать себя в чем-нибудь. Здесь объедаются, напиваются и курят вдосталь, словно нет никакого котла и человеческих смертей. Здесь никого не посылают в окопы прямо от богато накрытого стола, здесь не гремят винтовочные залпы. Вероятно, и полевая жандармерия тоже прикладывается к этим запасам – не знаю, только все они одного поля ягода, рука руку моет. Убежден, что проверки здесь очень редки, что и в других отделах штаба все шло да и идет так же. Полный состав штаба за накрытым к завтраку столом – и редеющие с каждым днем ряды солдат, зубы которых с остервенением вонзаются в конину, – таковы контрасты, такова пропасть, которая становится все шире и непреодолимее. Высший штаб – и передовая. Нормальный сон в теплой постели – и минутное забытье в снежной яме. Спиртное – и растопленный снег вместо воды. Длинные брюки с отглаженной складкой – и окровавленные отрепья с ног до головы. Тридцать градусов жары – и тридцать градусов холода. Санаторий – и цех № 4. Жизнь – и смерть.
Десять минут спустя в печке уже трещит огонь. В котелке тушится мясо. Тони накрывает на стол. А через полчаса пять голодных ртов уписывают деликатесы. Наедаемся до отвала, потом лихорадочно пьем из полных бутылок, пока весь безнадежно мрачный мир не отступает куда-то в сторону.
* * *
Ранним утром русский воздушный налет сносит часть Санатория. Пострадала и наша комната. Вываливаются оконные стекла, летят осколки. Четверо моих спутников успели броситься на пол вдоль коек, а меня ранило в голову. По виску течет кровь. Голова отяжелела, все закружилось перед глазами, но потом снова встало на место. Накладывают пластырь. У Ленца с собой всегда на всякий случай йод, лейкопласт и бинт. Все было бы в порядке, да в черепе моем застрял маленький осколочек.
Из поездки Байсмана на «Цветочный горшок» ничего не вышло. После бомбежки от нашей машины осталась груда металла, она лежит у самых дверей здания. Тони готовится отправиться за необходимыми вещами пешком.
Тянутся часы и дни. В однообразном шуме беспрерывных бомбежек, взрывов, стука сапог по лестницам и грубых голосов полевой жандармерии теряется всякое ощущение времени. К тому же окна подвалов забиты досками и завалены мешками с песком, так что почти все время приходится сидеть при свете свечи.
Неоднократно являюсь к начальнику связи армии. Полковник ван Хоовен, беседуя со мной, между прочим, замечает:
– Когда я еще был командиром роты, каждому ефрейтору, желающему стать унтер-офицером, у нас давали решить небольшую тактическую задачу. Да если бы такой ефрейтор изобразил на бумаге что-нибудь вроде Сталинградской операции, как мы ее провели, не бывать ему никогда унтером!
– А он и не стал унтером, этот богемский ефрейтор{37}! – раздается чей-то голос из дальнего темного угла.
Действия высшего командования теперь уже осуждаются повсюду. Люди сидят уже списанными на этом пятачке, можно сказать, живыми в собственной могиле и теперь воспоминаниями, словами, резкой критикой воскрешают пережитое, не скупясь на сильные выражения.
Каждый знает: от судьбы нам не уйти, она уже настигла нас. Что нам остается? Плен? Самоубийство? Прорываться? Или и впрямь погибнуть сражаясь, как этого от нас требуют? Но ради чего, ради чего? Этого никто не знает. И все-таки каждый должен принять для себя решение. Избежать его невозможно. Каждый должен сам дать себе ответ на этот вопрос и действовать так, как велит этот ответ. Огромный вопросительный знак висит повсюду, на него не закроешь глаза. Ни за едой, ни в разговорах.
Возвращается Тони, но с пустыми руками. За это время наступательный клин русских войск, пробившись между Татарским валом и «Цветочным горшком», достиг окраины города, разрубив таким образом надвое остатки 6-й армии. Бергер, наверно, держался вместе с доктором, рота которого находилась поблизости, – так мы договорились на всякий случай.
Итак, теперь существуют уже два котла. На севере командует Штреккер, постепенно отступающий с территории Тракторного завода. В особом приказе он говорит солдатам всю горькую правду. «Прощайте, солдаты мои! " – заканчивает он свой приказ. Эти слова – признание, что сила германского оружия окончательно сломлена. Германский орел, обессиленный и обращенный в бегство, в последних судорогах взмахивает крыльями и ждет, что его вот-вот пристрелят.
24 января мы оставляем Санаторий. Новые прорывы противника на юге и появление первых русских касок на окраине Минины заставляют командование армии переместиться в район «Сталинград-Центр». Сломя голову весь штаб армии несется на север. Мы тоже. В моем распоряжении автомашина полка связи. Погрузили в багажник хлеб, консервы, шоколад и сигареты.
На Красной площади колонна останавливается. Перед нами огромный дом, так называемый Универмаг. Здесь находится штаб 194-го полка, которым командует полковник Роске. Здание занимает первый эшелон штаба армии. Спускаемся по наклонному въезду, и вот мы уже стоим в слабо освещенном подвальном коридоре: дверь за дверью, комната за комнатой. Роске сразу указывает, где кому разместиться. Слева остаются помещения, занимаемые штабом полка, командирами батальонов, финансово-хозяйственной частью и медпунктом. Справа уже устанавливается рация. Соседнюю комнату занимает полковник ван Хоовен, за ним располагается хозяин дома со своим адъютантом.
В конце большого коридора слева висит рваная портьера, за ней – коридор поменьше с несколькими помещениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121