Такая антроподинамическая схема позволяет, кроме того, мне втиснуть хоть в какие-то рамки вороха лежащего передо мной материала.
Термин «динамика», произнесенный мной, побуждает меня как профессионала-механика произнести и слово «сила», поскольку в моей упорядоченной науке сила – это причина движения.
Но кто только не говорил о побудительных причинах, сталкивающих государства и народы.
Отто фон Бисмарк, которого считают самым великим политиком девятнадцатого века, железный канцлер, создавший Германскую империю, в своих мемуарах раскладывает сухой и логичный пасьянс европейской геополитики. Перечисляет империи: Германская, Австро-Венгерская, Российская, Османская, колониальные державы: Англия, Франция,… обсуждает их коренные интересы…
Относительно будущих отношений России и Германии, Бисмарк полагал, что для них нет причин воевать друг с другом. Для Германии война с Россией означала бы неизбежную и проигрышную войну на два фронта. Для России даже победная война с Германией не окупается из-за невозможности ассимилировать захваченные территории. Зачем, размышлял Бисмарк, России Восточная Пруссия, если она и Прибалтику не смогла переварить за все девятнадцатое столетие.
Пророком в своем отечестве Бисмарка не посчитали.
Пришедшие вслед за ним два поколения немцев самоубийственно устремлялись на Россию. Что влекло их, как леммингов, к погибельной пропасти?
Особенно поражает народное ликование, с которым немцы поднялись на первую мировую войну. Чего им не хватало в своей благополучной стране – «Зеленой Германии», где вдоль дорог растут фруктовые деревья, а извозчик на облучке читает газету? Так Пришвин любовался Германией конца девятнадцатого столетия.
Через двадцать лет после первой мировой Германия снова двинулась на Восток. Германский рейх и Советский Союз, два тоталитарных режима, порожденных первой всемирной бойней, сошлись в самоубийственной схватке.
Сейчас стало общим местом считать оба режима равновеликим абсолютным злом. Такой простоты я не могу принять. Извлекаю из памяти символы веры противоборствующих сторон. Символ веры гитлеровского рейха – превосход-ство своей расы. С этой верой расчищали жизненное пространство для себя миллионы молодых немцев.
Поколение Игоря и Виктора верило, что пошло воевать, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Вера, разительно противоположная хищнической вере национал-социализма.
Несбыточная Чегеваровская мечта о всемирном счастьи, ради которого ты должен взять в руки винтовку.
И каких светлых людей эта мечта порождала.
За сим оставим Игоря Косова выздоравливать в Калинине после ранения и вернемся к другому нашему герою.
После своего третьего побега, на этот раз из каунасского лагеря, он вместе с Андреем Клименко и Анатолием Сидоровым промаршировал с лопатами на плечо через весь Каунас на звук паровозных гудков к железнодорожной станции.

ГЛАВА III
ЯЦКЯВИЧУСЫ



В. П. Лапаев


1

Было уже темно. Мы залегли поодаль, где не ходили железнодорожники, и стали присматриваться. В паровозную будку одного товарного состава вошли машинист и кочегар. Мы влезли на площадку вагона в этом составе и тронулись. Четкого плана не было: лишь бы выбраться из Каунаса, попасть в лес и пробираться на восток.
На второй или третьей остановке поезда мы выскочили. Потом оказалось – в Кайшядарах, очень близко от Каунаса, в сорока шести километрах. С час уходили налево в лес. Я был главным ориентатором: и Андрей, и Анатолий имели по четыре класса, а я кончил десятилетку. Вышли на поляну, похоже, вырубку: много дров, валежника. Отойдя от края поляны вглубь леса, разожгли костер. Вокруг костра каждый сделал себе ложево из лапника. Наконец, обогрелись.
На следующий день Андрей пошел на разведку. Нашел в полукилометре хутор, там ему дали хлеба и сала.
– Почему дали? Как не дашь: может быть, в лесу целый вооруженный отряд. Тогда много наших в лесах бродило.
Уходя с хутора, Андрей увидел – во дворе висит жестяная банка. Он ее снял. Мы в ней стали кипятить воду.
В ночь побега снега не было. А на следующее утро выпало пять-десять сантиметров и сильно приморозило.
Поначалу мы думали всеми правдами и неправдами пробираться на восток, домой. Потом оценили обстановку и решили дожить до весны в лесу. Опыта не было, оптимизма много: мне было двадцать лет, Анатолию двадцать два, Андрею – двадцать пять.
На тот же самый хутор сходил за едой еще раз Андрей, потом Анатолий. Сидели на одном и том же месте. Но не спамши. Всю ночь вертишься: что повернуто к костру – печет, что от костра – мерзнет. Одеты были тогда в свое: кирзовые сапоги, кальсоны, штаны, гимнастерка, шинель. Позже немцы выдавали списанное немецкое обмундирование. Шинель у них значительно тоньше, китель тоже совсем жидкий.
Дней через десять мы стали – как пьяные. Все время знобит. Единственное желание – оказаться в теплой избе и согреться.
Решили сдвинуться. Шли день. Уже темнело, когда вышли к хутору, впритык к лесу. На отшибе сарай. Двери там не запирают. Зашли в сарай – это оказался ток. Поели из мешков ржаного зерна. Нас трясло. Мы зарылись в овсяную солому, насыпали сверху, прижались друг к другу. Мягкое, мягкое, теплынь страшная…
Утром слышим – кто-то по-литовски кричит снаружи, но дверь не открывает. Хозяин хутора, Яроська, как он потом нам рассказывал, подошел к сараю, а к воротам от леса ведут следы, три следа. Он сначала побоялся открыть ворота, крикнул:
– Кто там? Выходите!
Мы лежим в состоянии полной апатии – лишь бы не вылезать из тепла:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79