Но поскольку Бетману не хотелось видеть в возрастающем миролюбии Англии следствие усиления нашей морской мощи и он предпочитал объяснять его сентиментальными побуждениями, он легко терял также и способность ощущать реальные пределы этого миролюбия. Возраставшая при всем том склонность Англии к соглашению базировалась, как уже сказано, исключительно на трезвой оценке убывающей выгодности войны. Англия начала признавать нашу мощь, поскольку мы уважали ее мощь, как она сама ее понимала. Мы могли считать эту силу чрезмерной, но должны были сообразоваться с международной обстановкой. Бетман же, который в 1912 году не смог распознать германских интересов, на этот раз ошибся в оценке британских притязаний и в июле 1914 года снова уповал на обмен добрыми чувствами, а не интересами. Недостаточное развитие чувства действительности, которое обусловливало вялое отношение к интересам собственного государства, мешало ему ясно видеть ход британской мысли и своим неловким вмешательством дало Антанте случай затянуть наброшенную на нас петлю.
Англия была согласна предоставить Австрии возможность одержать известную дипломатическую победу над Сербией, но не могла допустить дипломатического поражения России без того, чтобы потрясти искусственное здание ее мощи, возведенное против Германии. Политика же вторжения, которую вели Бетман и Берхтольд, была, напротив, основана на ожидании, что миролюбие, выказанное Англией на протяжении последних лет, зайдет так далеко, что в крайнем случае она заставит царя либо отказаться от традиционной поддержки сербов, либо решиться на континентальную войну без помощи Англии. Германские политические деятели не сознавали, что своими действиями они угрожали перерезать нерв английской политики союзов.
Именно потому, что отношения ее с Францией и Россией основывались не на формальном союзном договоре, а на более свободном соглашении, Англия могла, ведя в течение целого десятилетия политику окружения Германии, сопровождать каждую любезность по нашему адресу недвусмысленными кивками в сторону наших противников. Во время упомянутого пребывания английских кораблей в Киле в конце июля 1914 года британский посол в Петербурге Бьюкенен опубликовал только что заключенное англо-русское морское соглашение. Любезная супруга командира английской эскадры леди Уоррендер – англо-саксонка того типа политических дам, который почти неизвестен в Германии, пришла в некоторое замешательство, когда я с легкой иронией указал ей на то, что в случае войны для нас совершенно безразлично, будут ли соединения морских сил Англии и России действовать вместе или раздельно, но что легко могут возникнуть недоразумения, если подобные мысли будут выражены в данный момент. Она назвала Бьюкенена наивным простофилей. Как бы то ни было, самый факт заключения конвенции должен был заставить нас держать ухо востро.
В то время как грубым и неловким подражанием боснийскому кризису 1908-1909 гг. мы поставили Англию перед альтернативой: либо вызвать раздражение партии великих князей, либо начать войну при особо выгодных для нее обстоятельствах, в Англии возобладали настроения тех кругов, которые неизменно думали о войне и только ждали удобного случая, чтобы нанести нам смертельный удар. Недавно опубликованные мемуары адмирала Фишера показали, каким чудовищным запасом направленной против нас энергии обладали влиятельные круги английского общества, побуждаемые, как говорит Фишер, единственно торговой конкуренцией. Эти круги, которые еще в 1905 году надеялись «копенгагировать»{162} маленький германский флот, в 1914 году, когда мы обладали уже большим флотом, стали куда осторожнее. Однако когда в течение июля Англия поняла, что Бетман зашел в тупик, она отказалась от деловой мирной политики соглашения, которой, если можно положиться на ее уверения, она придерживалась вплоть до греевского проекта конференции, и перешла к не менее деловой военной политике, чтобы, выступая отныне в качестве «коварного Альбиона», заставить немцев и русских истреблять друг друга.
Более удобного случая, чем тот, который мы им предоставили, они ожидать не могли. На сей раз они имели возможность взвалить на нас моральную ответственность, а промахи нашей дипломатии истолковать, как разжигание войны. Они могли бросить на нас силы всего мира и благодаря тому, что мы казались агрессорами – о чем Бетман совсем не подумал, лишить юридической силы наши же союзные договоры. Наконец, даже в стратегическом отношении момент был соблазнительным для Англии, чего Бетман не знал и о чем он у меня не осведомлялся. Хотя британский кабинет вступил в эту войну не без колебания, воля к войне взяла в нем верх, и он поджег бикфордов шнур, тайно ободрив французов, а с ними и русских.
Бетман не желал мировой войны и не предполагал ее возможности. Именно поэтому он думал вначале, что Австрия может позволить себе местную войну. Однако ему и Ягову не хватало чутья для быстрой ориентировки в фактическом положении вещей, которое характеризовалось тем, что хотя, с одной стороны, державы Антанты и проявляли некоторую склонность к уступкам в целях совместного разрешения местного кризиса, с другой, они вовсе не боялись мировой войны. Бетман и Ягов, теряя невозвратимые дни, так долго упорствовали в своем убеждении в неизбежности австро-сербского конфликта и в возможности локализовать его, что грубо недооцененные ими силы, толкавшие Антанту к войне, получили в ней перевес. Тогда-то обнаружилось, что французский шовинизм и озлобление панславистов усилились в той же степени, в какой ослабело английское стремление к войне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161