Чем больший недостаток решимости вести войну видела у нас Англия, тем сильнее становилась ее собственная решимость. Влияние Ллойд-Джорджа перерастало влияние Асквита. У нас происходило обратное: более решительное направление оттеснялось на задний план. Этот путь, несомненно, должен был привести к поражению.
С 1911 года наша политика сводилась к хроническому непониманию Англии. То же самое имело место и теперь. Пресса получила указание воздержаться от резких выпадов против Англии. Министерство иностранных дел неоднократно подчеркивало это на совещаниях представителей печати в Берлине. Англичанам это, конечно, не осталось неизвестным, и они сделали из этого свои выводы, разумеется, совершенно обратные тем, на которые рассчитывал германский Михель{173}.
Поскольку наша общественность не имела понятия о силе воли и возможностях Англии, она считала их наполовину несуществующими и не видела, что нам придется примириться с нашим поражением, если не удастся так прижать Англию, что она сочтет примирение более выгодным для себя. Понимание Англии, которое шло от Гнейзенау и Фридриха Листа к Карлу Петерсу и А. фон Пеецу, не получило у нас распространения.
В эпоху Бисмарка, которая всегда ставилась в пример нынешнему положению, в основу нашей политики были по необходимости положены другие проблемы и условия. Вне морских кругов в Германии не понимали характера мощи Англии и ее решимости оттеснить нас на задний план, тем более что у нас не имели представления о том, какими средствами мы уже располагали, чтобы противодействовать этой воле Англии. Флот же слишком мало сросся с нацией, чтобы она встала на его точку зрения. Непрерывно усиливавшееся в течение всей войны одиночество флота, соединявшего в себе строго государственную настроенность с заморским опытом, полезным для ведения мировой войны, показало, что нация или ее верхний слой еще не созрели для такой войны.
В первые месяцы войны ко мне еще обращались люди из всех слоев народа, требовавшие, чтобы флот принял участие в битве; если впоследствии давление общественного мнения в этом вопросе ослабело, то это объясняется тем направлением, которое избрало политическое руководство.
27 и 28 августа в связи с моим планом организации морского корпуса для действий против Англии со стороны Фландрии я снова настаивал перед канцлером, чтобы он обратил острие своей политики против Англии. Уже и тогда я не мог понять, каким образом люди хотели выиграть войну с Англией одними только сухопутными операциями; четыре недели спустя, когда фронт начал постепенно застывать, это намерение превратилось в чистую утопию.
Как уже сказано, я был одинок перед лицом главной квартиры и в особенности дипломатов. Я почти ни с кем не мог говорить о своих взглядах. Находясь среди этих людей, которые сознательно или бессознательно шли против меня в своем необоснованном оптимизме, я часто задавал себе вопрос: я ли поражен слепотой или, наоборот, все другие? Не смотрю ли я на вещи слишком мрачно? Неужели всю мою трудовую жизнь я действительно заблуждался насчет упорной воли Англии к господству? Руководящие круги не могли понять характера морского могущества Англии и грозившей нам судьбы: они не хотели видеть, что Англия желала уничтожить наши морские интересы. Лишь когда ход войны, к сожалению, доказал мою правоту, я впервые понял смысл тех страшных слов: But you are not a seagoing nation{174}.
Я снова и снова повторял канцлеру, что Англия не прекратит борьбы, пока существует надежда лишить нас положения мировой державы. Наша демократия должна была больше всего бояться именно этого. Проповедовал же Ллойд-Джордж: Я не боюсь фон Гинденбурга, фон Макензена и прочих фонов, а боюсь только немецкого рабочего. Чем дальше откладывался нокаут, тем опаснее становился он для нас. Ибо главное оружие Англии – флот – мог оказать свое действие лишь путем многолетней блокады. Также и на суше прошли годы, прежде чем Англия создала собственную армию, после того как ей не удалось быстро одержать победу с помощью чужих войск. Но раз уж Англия пошла на такое гигантское напряжение сил, ставившее под угрозу ее собственное экономическое положение, то она желала получить за это гигантское вознаграждение и на целые столетия избавить себя от страха перед возрождением германского народа.
На мои попытки убедить канцлера в неправильности его суждений об Англии и проводившейся по отношению к ней политики Бетман, по своему обыкновению, отвечал довольно неопределенно. Однако не подлежало сомнению, что он оставался при своем старом мнении. Когда 19 августа канцлер сообщил мне, что англичане увели к себе голландские и направлявшиеся в Голландию суда с зерном, мне не удалось убедить его заклеймить это нарушение нейтралитета предложенным мною способом. Уже тогда я сказал ему: Всякое открытое проявление желания достигнуть соглашения с Англией приведет к обратным результатам и будет истолковано как признак нашей слабости. Чтобы заставить ее изменить свое поведение, существует только одно средство: крайнее упорство.
Я констатирую здесь, что мои выступления в пользу решительной борьбы с Англией в 1914-1918 годы ни разу не помешали правительству искать компромиссного мира с Англией. Говорю это не для того, чтобы оправдаться. Ибо брошенное в массы обвинение меня в том, что я помешал правительству своевременно заключить мир с Англией, слишком глупо, чтобы мне надо было оправдываться. Насколько мне известно, за все эти годы войны не было ни одного часа, когда Англия была готова заключить с нами мир, не равносильный нашей гибели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161