К этому времени «образ Хепберн» приобрел совершенно определенную и четкую форму, хотя в словах обозревательницы Дороти Мэннерс прозвучало предостережение: «Во второй раз увидев Одри с ясным взглядом ее глаз, я начинаю думать, что для нее будет не так-то просто отыскать подходящую роль. Как-то по-своему мила, завораживающе восхитительна - она выглядит почти такой же стилизацией, как другая мисс Хепберн… Материал для ее ролей в будущем придется отбирать с особой тщательностью».
В этих словах немалая доля правды, факт оставался фактом: Одри не подходили очень многие роли. В Голливуде начали понимать, что она - редкостный экземпляр среди эталонных «конвейерных» красоток той поры. Она не воплощала в себе тот символ секса и великолепия, который несли образы наиболее популярных кинозвезд послевоенных лет и начала пятидесятых. Бетти Грейбл, Рита Хейуорт, Элизабет Тэйлор, Лана Тернер и очень скоро Мэрилин Монро. Не подходила она и под американский тип непоседливой, проказливой девчонки-подростка, воплощенный в образах Дебби Рейнольдс, Натали Вуд, Пиа Анджели или Дженет Ли. Она не принадлежала к числу ни «женщин с большой грудью», ни «девочек в носочках». Своей фигурой, лицом, особенностями произношения Одри являла изящество без чопорной холодности, добродетель без занудной дидактики, изысканность без снобизма. Она могла сойти за «невинную девушку», но очень скоро стало ясно, что она не беспомощная девчушка в мире взрослых. Она шла своим собственным путем, но в ее глазах сверкало скорее любопытство, нежели желание. Одри как бы обнадеживала консервативную Америку, доказывая, что добродетель может привести историю к счастливому концу и при этом оставаться добродетелью.
Она была «маменькина дочка», сохранив в памяти и неукоснительно исполняя все указания матери: «держись прямо сидя, не опускай плечи, знай меру в вине и конфетах». Но она была также и «папенькиной дочкой» - ведь Одри получала особое, вполне асексуальное удовольствие от пребывания в компании мужчин старшего возраста. «О, ты животное!» - восклицает она в «Римских каникулах», хихикая и в то же время по-настоящему испугавшись - приятный звук для мужского слуха, - когда Грегори Пек делает вид, что голова из камня, известная как «Уста Истины», откусила ему руку. Чувствуешь, что не только ее героиня, но и сама Одри могла бы произнести эту фразу, если бы Уайлер вновь оставил камеру включенной после окончания съемок этой сцены.
Но за невинность надо платить. Знания о сексе нельзя передать намеками. Намеками можно сказать лишь о любви или о том, что она прошла. Сабрина, собираясь покончить с собой довольно комическим способом из-за неразделенной любви к герою Холдена, дописывает печальный постскриптум к записке, адресованной отцу. «Пожалуйста, не пускай Дэвида на похороны. Он скорее всего не будет плакать». Это - комедия о психологической незрелости, и в ней не нужно играть, в ней нужно просто «быть». Это - редчайшее из дарований, и Одри им обладала. Как писала Марджори Розен: «Она просто ослепляла одной только силой своего оптимизма и теми противоречиями, из которых была скроена… свое узкое, худощавое тело она несла с величественностью, достойной королевы. У нее лицо эльфа с глазами олененка, наивному выражению которых противоречил острый ум, светившийся в них. У нее неправильной формы нос, широкий рот, и в то же время улыбка одновременно чувственная, шаловливая и абсолютно искренняя».
Слава дает кинозвезде «патент» на внешность, мгновенно узнаваемую и уникальную. И этот «патент» остается у нее на всю жизнь. Одри очень рано и основательно «запатентовала» свою внешность. Сесиль Битон пробежал по ней профессиональным взглядом и как бы сфотографировал ее в памяти: «… ее крупный рот, монгольские черты, ярко подведенные глаза, волосы цвета кокоса, длинные ногти без лака, великолепная, поразительно гибкая фигура, длинная шея, возможно слишком тонкая… Все предельно просто в ней и вокруг нее». Но ее огромная и постоянно растущая аудитория смотрела на нее совсем под другим углом зрения, чем Битон: они видели живость, которую Ричард Шикель назвал «нетерпеливой невинностью жеребенка» в соединении с «той полнейшей серьезностью, с которой она, как кажется, относится к самой себе».
Голос Одри был не менее своеобразен, чем черты ее лица. «Своими песенными переливами, переходящими в протяжную и ровную интонацию детского вопроса, он (ее голос), вызывал надрывное ощущение затаенной печали», - писал Сесиль Битон, чей слух был столь же тонок, как и зрение. Один из ее будущих режиссеров, Стэнли Донен, указывал, что ее было не только приятно видеть на пленке. «Ее не менее приятно было слышать. Вам вовсе не обязательно было смотреть на нее: ее голос, один только ее голос сумел бы успокоить самые взвинченные нервы. Какой небесный голос исходил из ее уст. Он обладал мягкостью, скрашивавшей ее отчетливую, но никогда не делавшуюся педантичной дикцию, он облекал ее слова, окружая их нежной медовой оболочкой. Она зачаровывала даже в темноте».
С того мгновения, как в «Римских каникулах» сбежавшая принцесса заглядывает в парикмахерскую и выходит оттуда, гордо тряхнув головой с коротко подстриженными волосами - символом свободы, - этот стиль стал принадлежностью Одри Хепберн. Снова и снова его воспроизводили на фотоснимках блистательные фотографы тех лет. А журналы и киноэкраны тиражировали «образ Хепберн» до тех пор, пока он не стал незабываемым. Любая продавщица могла сделать такую же прическу, и многие действительно копировали Одри. Впервые со времен Гарбо и ее прически «мальчика-пажа» молодежь так быстро и так лихорадочно стала подражать стрижке Хепберн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112