– сердито сказала одна из девушек. – Это оружие, отобранное у офицеров на улицах, в казармах… Никакие это не «бульдоги», как вам не стыдно, коллега Нейман…
Дальнейшего я не слышал. Я ретировался. И тут оно и началось… Кто-то снова увидел меня с винтовкой. «Товарищ с винтовкой, что же вы? Там уже грузятся!» Я снова оказался на автомобиле между солдатами, рабочими, студентами… Машина рывком взяла с места: не теперешняя машина на пневматических шинах, – тогдашняя, с колесами, обутыми в литые страшные калоши. И ехали мы не по асфальту, – по булыге… Куда мы ездили? Теперь уже не скажу. Я мало что мог запомнить. Я был взвинчен до предела. Твердо помню, что каким-то образом уже на закате я оказался – с этой ли машиной или уже с другой – на Обводном, у высоченной церкви Мирония, за Царскосельским вокзалом. Тут был тогда газовый завод. Откуда-то была получена весть, что на колокольне засели «фараоны», что у них – пулемет и что они намерены поджечь газгольдеры и вызвать взрыв.
Из-за каких-то заборов мы с четверть часа стреляли по колокольне – она, черная, длинная, жутко рисовалась на алом закате, – потом пошли на штурм церкви. Я не уверен сейчас, но как будто наверху уже никого не оказалось; однако пулеметные ленты и круглую зимнюю шапку городового мы нашли у колоколов… А я испытал совершенно небывалое и упоительное для семнадцатилетнего юнца: в городе, на знакомых улицах, прятаться за дощатым забором и – стрелять. Да – стрелять, невесть во что! Да еще чувствовать себя при этом почти героем.
Восприятие-то мира у меня и таких, как я, было – книжное, литературное… Революция – это «История двух городов», это «Боги жаждут», это Гаврош на баррикадах… В тот день я не ощущал реальной России, своего Петрограда. На меня нахлынул исторический роман, и я с восторгом барахтался в его волнах.
Поздно вечером я пришел домой. Тем вечером еще не было людских толп на улицах, не было множества машин с солдатами, несущимися невесть куда с криками «ура», не было человеческих бурных потоков, в волнах которых каждый был украшен красным бантиком… В тот вечер еще дело было не решено окончательно. Думается, все это происходило до 28 февраля.
А вот на следующий день все определилось и оформилось.
Следующий день был солнечным, ярким. Снег на мостовых сразу залоснился. Теперь стоило дома открыть фортку, и откуда-нибудь уже доносилось «ура-а-а!», я рычание мотора, и грохот мчащейся грузовой машины. Теперь удержать меня дома было и вовсе немыслимо. Да никто и не держал.
Уже совершенно спокойно (но все-таки с той же винтовкой за плечами) я прошел, впивая в себя мартовский ультрафиолетовый свет, общее ликование, и в то же время – общее недоумение, по Зверинской на Большой. Тут мне вздумалось досягнуть до Каменноостровского и посмотреть: что получилось там, в помещениях кинотеатра? Продолжает ли черненький коллега Нейман, в очках с могучими стеклами, регистрировать поступающее оружие, или там уже ничего этого нет? Но сделать так мне не удалось.
Ни трамваи не ходили… Я начал так: «ни трамваи» – и вдруг сообразил, что это «ни» – напрасно: кроме трамваев, никакого другого транспорта и не было, ибо извозчиков уже давно почти не осталось. Война!
По Большому сплошной рекой – двумя реками: туда и обратно – тек народ… Очень жаль, что как будто ни один кинооператор не догадался заснять – так просто – вот. эту толпу первых дней той, Февральской революции, очень уж характерно для нее было отсутствие какого бы то ни было членения, буквально несколько дней сохранявшаяся аморфная «всеобщность». С кипящего котла вдруг сняли крышку, открыли клапан, давление сразу упало: клубится пар, бурлят пузыри, но взрыва-то уже не последует – по крайней мере немедленно… И не различишь, что там кипит, – щелочи, кислота, все вместе! Трудно было поверить, что я иду по революционной улице, – она казалась скорее карнавальной.
…Карнавальной-то карнавальной, но – на грани, на острие… Я был уже за тогдашней Матвеевской улицей, когда где-то хлопнул выстрел… Другой…
Та же толпа кинулась врассыпную… Мгновенно возник слух: «Городовые на Матвеевской церкви!» – «Ну мы их сейчас!!»
Откуда ни возьмись – солдаты с винтовками: побежали туда… Я бы в восторженном упоении тех первых дней тоже побежал, но в этот самый миг со мной грудь с грудью столкнулись два обуреваемых революционным восторгом паренька, с какими-то цветными повязками на рукавах пальто.
– Товарищ! Коллега! Вы – гимназист? – уже издали кричали они мне. – Идите вон в тот подъезд! Там сейчас происходит общее собрание. Учеников, гимназистов. Вы какой гимназии? Мая? Это – на Васильевском?.. Не играет роли: важно начать; потом уже разберемся кто откуда!
Какую-то секунду я колебался. Совершенно честно говоря, я в те времена (точнее, до того времени) был «отдельным» юношей, подростком-одиночкой. Я был чрезвычайно, я сказал бы – до болезненности, стеснительным и конфузливым существом, чего никак не могли предположить – глядя на мою кожанку, на мою австрийскую винтовку за плечами, на мой, очень много выше среднего, рост – эти юные агитаторы.
Заговорить на улице с незнакомым? Нет, этого я категорически не мог! Спросить у встречного, который час, – и это было для меня истинным мучением. Если со мной заговаривали, я краснел, сбивался в ответах, старался смыться в сторону, стушеваться. Я совершенно уверен, что еще неделю назад, еще вчера, я так и поступил бы – вспыхнул бы, замялся и, пробормотав: «Да нет уж, знаете… Я – потом…», – улизнул бы в какую-нибудь Покровскую или Бармалееву узенькую улочку.
А тут что-то необыкновенное вдруг произошло со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144