В голове колонны движутся гимназия Мая и реальное училище Мая! Моя гимназия и мое реальное! На голову надо всеми возвышается длинный, худой, как складной аршин, Нарышкин, мой одноклассник: он-то и несет красное знамя. А вот за ним – Федя Евнин, вон Яковлев, Гурий Голов… Мой класс! Я – спасен!
Так оно и случилось. Стоило мне с моего возвышения махнуть рукой: «Стойте!» – как «майцы» остановились: мое появление было совершенно неожиданным для них.
Вполне возможно: окажись на моем месте кто-то иной, «чужой» – не я, а другой, им неведомый «управец», – все пошло бы иначе. Его не стали бы слушать, начался бы спор, крик, возражения, «митинг»: «Как так: мы – василеостровцы, а нас останавливает какой-то там „выборжец“ или „петроградец“?! Не потерпим! Пойдем!»
Даже если бы в голове колонны оказались не «майцы», а 8-я или Ларинская гимназия – да пусть какая-нибудь, почти своя, женская гимназия Шаффе, – мне пришлось бы куда труднее. А тут все было решено в первую же секунду.
Седьмые и восьмые классы Мая остановились у моих ног, как у пьедестала монумента. За ними – целым цветником – эта самая «Шаффе»: у нас с «шаффистками» были и общие преподаватели, и вечные родственные связи: там учились сестры, тут – братья, дети одних семей…
Не берусь передать содержание моей тогдашней страстной речи. Не «зажигательной», отнюдь, скорее огнетушительной: «Стойте! Никуда не ходите!»
Скажу одно: это случилось в двадцатых числах апреля, а еще в мае я говорил полушепотом: на вешнем ветру, от мальчишеского стремления как можно лучше выполнить порученное, я так кричал, что совершенно потерял голос.
Так или иначе, меня выслушали – хмуро, но внимательно. Долговязый Нарышкин – из «тех самых» Нарышкиных, петровских, – смотрел мне в глаза не отрываясь. Он уперся древком своего флага в торцы мостовой и удивительным образом словно завязал вокруг него непомерно длинные ноги. И вот выражение его лица начало меняться. Его мягкая серая фетровая шляпа стала как бы надвигаться сама собой на лоб. На минуту мне показалось, что я не то чтобы убедил, но вроде как загипнотизировал его, этого смешного жирафа…
И вдруг он распрямился.
– Так что ж, Успенский? Значит, считаешь, не надо идти? – спросил он меня вот так, как одноклассника, как будто речь шла – готовиться к алгебре или нет?
– Считаю, что не надо! – честно ответил я.
Нарышкин опустил знамя, взял его под мышку, скру тил полотнище и решительно повернулся:
– Пошли домой, майцы!
Я никак не могу себе самому разъяснить: были ли при этом Вознесенский и Богоявленский, эти шуаны с Девятой линии? Должны были быть, но сделать ничего не смогли…
А впрочем, видимо, это было закономерно. Демонстрации не состоялись ни в одной районе города. Нигде не произошло никаких столкновений. Всем самим не хотелось идти.
Стоял апрель. Апрель 1917 года.


Полуправда

Работая над этими моими «Записками», я в «Книжной лавке писателей» на Невском наткнулся на небольшую книжку эмигрантских воспоминаний. По-моему, кто-то указал мне на нее: «Не читали? Посмотрите: очень любопытно…»
На титульном листе книги была, естественно, указана фамилия автора: Д. Мейснер. Я взял книгу, и вдруг, совершенно неожиданно для меня, эта, словно бы довольно обычная русско-немецкая фамилия задрожала в моих глазах, поползла в сторону как занавес, затуманилась… И за ней мне увиделся среднего роста аккуратно одетый юноша, скорее светлый шатен, нежели блондин, гимназист с манерами взрослого, по меньшей мере – студента-первокурсника… Этим манерам несколько противоречил его профиль – с остреньким, как бы лисьим, носом, всегда с чуть заметным непорядком в конце весьма тщательного пробора. Гимназист – не в тогдашней форме, а в хорошо сшитой серой паре – значит, из частной гимназии. Очень милое впечатление производивший молодой человек, предельно скромно державшийся, чуть-чуть вкрадчиво вступавший в беседу, но затем ведущий ее основательно и уже не по-первокурсному, а, я бы сказал, по-приватдоцентски, как имущий если еще не самую власть, то ясное понимание путей к этой власти… С нами – своими ровнями, со взрослыми – одинаково.
Я очень давно не сталкивался с этой фамилией, можно сказать – нацело забыл ее. А тут она явилась передо мною из небытия, словно на глазах материализуясь из тумана далекого прошлого…
Д. Мейснер… Дима Мейснер был у нас в ОСУЗе представителем учащихся Петроградской стороны. С самых первых дней революции он вошел в нашу среду, обладая уже тем, чем мы в большинстве своем не обладали, – совершенно точной политической позицией. Он сразу же заявил себя и все время с большой уверенностью продолжал думать, говорить, поступать как хорошо определивший свои взгляды юный кадет.
В эти дни, собственно, уже нельзя было бы называть кадетов «кадетами»: «ка-дэ» значило ведь «конституционный демократ»… С момента Революции смысл этих слов утратился: «конституционность» предполагала наличие монархии: какая же может быть «неконституционная республика»? Но – то ли по языковой инерции, то ли в силу смутных надежд на Учредительное собрание, которое авось да вернет в Россию монархический, на английский манер, строй, – и они сами, и окружающие продолжали именовать этих «конституционалистов» по-старому. Кадетом не без гордости считал и звал себя и Дима Мейснер.
Он был кадетом не только по настроению и верованиям. Он, как теперь мне представляется, был лично связан с Павлом Милюковым, являлся при нем чем-то вроде «адъютанта по молодежным делам». Когда я восстанавливаю сейчас в памяти его образ, он рисуется мне стопроцентным милюковцем, одним из тех кадетских деятелей – правда, в те времена только «in spe», в зародыше, – у которых и во внешности, и в жестах, и в «способе держать себя с окружающими» все было пропитано «кадетизмом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144