]

«Голова наш сед»?! Странное сочетание слов! Как же не сопоставить его с такими, например, пушкинскими строчками:

А она мне возразила:
Голова твоя седа!

«Судья», «воевода», «староста»[ Теперь студенты говорят «наш староста» и в тех случаях, когда этот староста – девушка.

], старшина – все это слова такого же «противоречивого» рода: женские по форме, мужские по смыслу и значению.
Бывают случаи, когда, буквально на наших глазах, слово вдруг меняет свой род; при этом оно сохраняет старую форму, но приобретает новое значение.
Вас не удивит, например, такое предложение:


«Мы с Пятницей вернулись в мою крепость, и я принялся обшивать его. Прежде всего я надел на него штаны. Он, Пятница, сначала чувствовал себя очень стесненным в новой одежде…»


А между тем попадись оно на глаза какому-нибудь русскому человеку лет двести назад, тот подумал бы, что автор не в своем уме.
Да и вообще трудно себе представить, чтобы русскому человеку пришло в голову назвать мужчину «Пятницей». Для нас «Пятница» скорее должна была бы означать женщину. Этому немало способствовало и то, что в религиозных преданиях день «пятница», канун древнееврейского праздника «субботы», или «шабаша», именовался греческим словом «параскевэ», «приготовление». А в христианской религии слово «Парасковия» (русское «Прасковья»), то есть «Пятница», стало женским именем. По городам и селам Руси существовало много храмов в честь «святой Параскевы-Пятницы». Назвать «Пятницей» мужчину стало немыслимо и по этим причинам. «Вторником» или «Четвергом» – это пожалуйста: ведь эти слова – мужского рода.
Англичанину же все равно: по-английски «Пятница» – «Friday» (фрайди). Слово «фрайди» – никакого рода… Так почему бы ему не стать, если нужно, и именем мужчины? Как видите, всё это еще больше подкрепляет наши рассуждения.
Но перед тем, кто знакомится не с одним только русским, а и с другими языками, открываются в вопросе о роде слов и еще более неожиданные вещи.
Если бы вам как скульптору предложили изобразить статую Рима, вы наверняка изваяли бы какого-нибудь сурового центуриона или важного сенатора: мужчину-римлянина. А сами итальянцы неизменно изображают Рим в виде прекрасной женщины, современной итальянки или древней матроны. Почему? По той простой причине, что по-итальянски «Рим» – «Рома»; это существительное женского рода.
Наоборот, столицу Австрийской республики Вену мы представляем себе в женском облике: «Вена» – она! А сами ее жители говоря про свой город: «Наше прекрасное Вин». На их языке «Вена», как и все названия городов в немецком языке, – среднего рода.
Всё это не представляет значительных неудобств в общежитии. Но вот писателям, которые переводят с одного языка на другой художественные произведения, нередко из-за подобных расхождений приходится решать презапутанные головоломки.
Всем известно, что великий наш баснописец И. А. Крылов заинтересовался басней французского поэта Лафонтена «Цикада и муравей». Надо сказать, что сам «Ванюша Лафонтен», в свою очередь, позаимствовал сюжет этой басни у великого грека Эзопа; от Эзопа к Лафонтену в стихи пробралось вместо обычного европейского кузнечика (по-французски «грийон») другое, особенно характерное для Средиземноморья, певучее и громкоголосое насекомое – цикада (la cigale, «ля сигаль» по-французски). Задумав перевести, или, точнее, переложить на русский язык эту басню, Крылов столкнулся с некоторыми затруднениями.
Лафонтен был француз. Он говорил и думал по-французски. Для него «муравей» был «ля фурми»; слово это во Франции женского рода. К женскому роду относится и слово «ля сигаль», означающее южную неумолчную певунью цикаду. Муравья (или «муравеґю») французы, как и мы, испокон веков считают образцом трудолюбия и домовитости. Поэтому у Лафонтена очень легко и изящно сложился образ двух болтающих у порога муравьиного жилища женщин-кумушек: хозяйственная «муравеґя» отчитывает легкомысленную певунью цикаду.
Чтобы точнее передать всё это на русском языке, Крылову было бы необходимо прежде всего сделать «муравья» «муравьицей», а такого слова у нас нет. Пришлось оставить его муравьем, и в новой басне изменилось основное: одним из беседующих оказался «крепкий мужичок», а никак не «кумушка». Но это было еще не все.
Слово «цикада» теперь существует в нашем литературном языке, но оно проникло в него только в XIX веке, когда Россия крепко встала на берегах Черного моря, в Крыму и на Кавказе. До того наш народ с этим своеобразным насекомым почти не сталкивался и названия для него не подобрал. Народной речи слово «цикада» неизвестно, а ведь И. А. Крылов был великим мастером именно чисто народных, понятных и доступных каждому тогдашнему простолюдину, стихотворных произведений. Сделать второй собеседницей какую-то никому не понятную иностранку «цикаду» он, разумеется, не мог.
Тогда вместо перевода Крылов написал совсем другую, уже собственную, свою басню. В ней все не похоже на Лафонтена: Разговор происходит не между двумя кумушками, а между соседом и соседкой, между «скопидомом» муравьем и беззаботной «попрыгуньей» стрекозой.
«Не оставь меня, кум милый! » – пищит она.
« Кумушка , мне странно это!» – отвечает он.
Понятно, почему Крылов заставил беседовать с муравьем именно стрекозу: он вовсе не желал, чтобы разговаривали двое «мужчин» – «муравей» и «кузнечик». В результате же в басне появился странный гибрид из двух различных насекомых. Зовется это существо «стрекозой», а «прыгает» и «поет» «в мягких муравах», то есть в траве, явно как кузнечик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135