Я чувствовал себя свободным там, наверху, ибо не мог понять и оценить, как щедра на прекрасное жизнь внизу, на земле. Свобода в моем понимании была лишь подобием свободы, и только в тот день, в эти первые мгновения под ярким солнцем, ко мне постепенно приходила жажда жизни, подлинной жизни, когда бы я смог смотреть правде в лицо – правде о себе и о других – и отдавать себя другим.
Не стану утверждать, что в тот день я тщательно все обдумал и хорошо во всем разобрался. Пожалуй, бесспорно лишь то, что меня потрясло начавшееся прозрение.
Но я верю, что это и была та точка, где пересеклись кривые наших с Мерроу судеб.

10

К тому, что произошло в последующие минуты, и я, и Мерроу (он – в своем внутреннем восхождении к смерти, а я – в готовности начать новую жизнь) оказались совсем неподготовленными.
Эскадрилья за эскадрильей устремлялись на нас истребители противника. В два тридцать пять к ним присоеднились два новых звена.
– Мерзавцы! – воскликнул Хендаун. – Они сбросили перед нами бомбы на парашютах!
Пожалуй, еще несколькими минутами раньше я бы притворился, будто ничего не слышу и занялся бы проверкой показаний температуры и давления на приборной панели, но сейчас я наклонился вперед и посмотрел на цепочку небольших, поблескивавших полушарий из синтетического материала, – они четко выделялись на фоне черно-голубой бесконечности. Полушария находились довольно далеко впереди и опускались все ниже и ниже, а мы летели прямо на них. Немецкие же истребители ухитрялись, очевидно, пролетать между парашютами.
– Давай же, Хендаун! – крикнул Мерроу, и в его голосе снова послышались неизвестные раньше нотки просьбы и даже мольбы. – Наблюдай за самолетами, понял?
Я почему-то вспомнил одну из рассказанных Мерроу историй – он особенно любил прихвастнуть ею, причем недавно выяснилось, что, как и многое другое, она оказалась лживой побасенкой, – историю о том, как он оставил около аэродрома в Штатах, перед тем как улететь оттуда, свою автомашину вместе с ключом от зажигания. Каким жалким показался мне человек, способный сочинить подобную ложь о своем равнодушии к вещам!
Бомбы на парашютах были сброшены слишком далеко впереди и взорвались раньше, чем «крепости» приблизились к нам.
Я подметил еще одно обстоятельство, и оно показывало, что карьера Мерроу как летчика подходит к своему логическому концу. Об атаках на встречных курсах Макс Брандт обычно сообщал вначале Клинту Хеверстроу, и они вместе определяли, когда и кому открывать огонь; если же немецкие самолеты оказывались в невыгодном для обоих положении, Макс обращался к Мерроу с просьбой или опустить нос машины, или сделать небольшой разворот – обычный или со скольжением; наши стрелки часто получали возможность открывать огонь из наиболее выгодного положения. Сейчас нас атаковал в лоб, видимо, совершенно необстрелянный немец; его неопытность проявлялась во всем: он развернулся слишком близко от нас и, пролетая мимо, не смог открыть огонь из пулеметов.
– Правее! – крикнул Макс. – Он прямо напрашивается на мушку. Правее! Правее!
Но Мерроу или не слышал его, или вдруг разучился совершать правые развороты, что казалось весьма странным.
– Базз! – разочарованно воскликнул Макс, однако было слишком поздно. – Ну и чертовщина! Ведь немец, можно сказать, сидел у меня на ладони!
В другой раз, когда самолет противника появился в нижней части десяти часов, у окна Базза, и тот, в полной бездеятельности, уставился на него, Сейлин тихо заметил: «По-моему, это приманка». В обычное время (к негромким предупреждениям Сейлина мы относились, как к сигналам боевой тревоги) Мерроу немедленно и с присущим ему мастерством предпринял бы маневр для успешного отражения атаки. Но на этот раз, даже после нового доклада Сейлина: «Шесть часов, внизу!» – Базз сидел за штурвалом, словно оцепенев, и когда началась атака с хвоста, мы не только сами не могли ничего предпринять, но и сковали действия наших ведомых.
Брегнани заметил, как немецкий истребитель, пытаясь атаковать головную часть нашей группы, попал под чью-то меткую очередь, и крикнул:
– Пилот выбросился на парашюте! Смотрите! Смотрите! Девять часов. Он как раз там!
Я заметил, как Базз поворачивает голову, перевел взгляд выше и увидел медленно набухавший желтый парашют. Меня охватило беспокойство, и я вспомнил, как однажды в июле, во время рейда на Нант, вот так же раскрывался желтый парашют и произошло нечто ужасное, послужившее поворотным пунктом для меня и, как я узнал от Дэфни, для Мерроу.
– Какой же мерзавец этот Сайлдж! – почти простонал Мерроу. – Сайлдж со своим длинным языком!
Про Сайлджа, выбросившегося на парашюте и взятого в плен, рассказывали, что он якобы так ругал Геринга, что тот отныне лично заинтересован в разгроме нашей авиагруппы. Странную реакцию вызвала у Мерроу история с Сайлджем! С тех пор он, очевидно, считал, что немцы специально подкарауливают нас, подкарауливают его.

11

Хендаун доложил о групповой атаке из верхней части двенадцати часов.
– Ух, черт побери! – крикнул он. – Целая эскадрилья, будь она проклята!
Я увидел их. Двенадцать? Пятнадцать? Они летели в тесном строю.
Мерроу тоже заметил. Уголком глаза я видел, как он наклонил голову и взглянул на них.
Мы сближались с истребителями на огромной скорости – скорость «крепостей» плюс скорость немецких самолетов; наше звено оказалось под «Ангельской поступью», «Краном» и «Ужасной парой», так близко к ним, словно мы укрылись в ангаре от дождя или града. Отсюда я даже не видел истребителей. Попросту говоря мы прятались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158