он хотел, чтобы его «бэби» стоимостью в миллион долларов возвратился домой и после следующего вылета, ибо должен был прожить установленный срок и, кроме того, как бы нес в себе частицу его плоти и крови.
Стоя у окна и посматривая на медленно клубившийся туман – в полосе падавшего из уборной света он казался тяжелым, как свежий пар, – я подумал, что если мне в чем-то и повезло, так только в том, что у нас отличный самолет. Наша машина, «Тело», как назвал ее Мерроу, была из тех, что в первом же полете заявляют о своей полной надежности, а каждый выполненный на ней маневр только подтверждает, что она послушна не меньше, чем автомобиль «линкольн-континенталь» или самая послушная кошечка. Некоторые самолеты просто дрянь, у них то и дело выходят из строя совершенно не связанные между собой детали: сегодня – жалюзи обтекателя двигателя, завтра – турбинка, послезавтра – самолетное переговорное устройство плюс всякие мелочи, вроде невозможности включить ток в летное обмундирование с обогревом; и так день за днем, все с одной и той же машиной. Эти, с позволения сказать, самолеты трясутся, как напуганные, словно их застали врасплох при отправлении естественных надобностей или словно они чувствуют, что нашкодили. Плохие машины. Быть может, они не реже других благополучно возвращались из полетов, но представляю, сколько приходилось попотеть, чтобы привести их обратно; конечно, мы радовались, что у нас машинка хоть куда. Мы не смогли принять участие лишь в одном рейде – еще в мае, на Киль, причем только потому, что Мерроу и начальник нашего наземного экипажа Ред Блек затеяли свару из-за неполадок в двигателе; в остальных случаях дело ограничивалось самое большее маленьким осколком снаряда, но уж этого-то наш самолет никак не мог избежать. Да и такие неприятности происходили сравнительно редко. Один из наших технарей с непроизносимой фамилией Перзанский и еще с дюжиной «з», «к», «й», за что Мерроу звал его «Алфавитным Супом», а мы просто «Супи», – так вот, этот Супи даже подал рапорт о переводе в другой наземный экипаж, поскольку, по его словам, обслуживать «Тело» чертовски скучно – все равно что служить зазывалой на бензозаправочной станции, однако власть предержащие не вняли его просьбе. «Ко всем чертям такую войну, – сказал однажды Супи. – А вот я избегаю шлюх, если они не могут наградить меня триппером. Жизнь так коротка! Вы обязаны рисковать». И он плевал на «Тело» – такую чистенькую, такую аккуратненькую машину. Она-то не имела того, о чем тосковал Супи. Однако все мы, остальные, были довольны. Да, да, довольны.
Меня охватило прежнее чувство любви к Дэфни, и я снова стал думать о ней. Я отошел от окна и присел на стульчак; книга бедняги Кида «Хороший солдат» лежала замусоленными страницами вниз на цементном полу, под крайней слева раковиной; я положил подбородок на кулаки и вспомнил, как впервые увидел Дэфни в баре офицерского клуба; я не сказал ей тогда ни слова. Самовлюбленным взглядом она посмотрела на свою руку, потом на грудь, чтобы убедиться, что мила, как всегда. Потом я вспомнил, как она, закрыв дверь своей комнаты в Кембридже, когда мы впервые остались наедине, сидела у зеркала и посматривала на себя так, словно хотела сказать: «Ну, разве я не паинька?»
Я вернулся к себе, надеясь насладиться еще более приятными воспоминаниями, и лег на койку не раздеваясь. Мне не следовало возвращаться. Войдя в комнату, я сразу почувствовал Мерроу, того Мерроу, которого мне помогла увидеть Дэфни, того, кто причинил мне такую боль, того, кто оказался такой фальшивкой, такой мелкой фальшивкой. Я знал. Теперь я знал Базза.
Но вместе с тем я знал и о том, каким чудесным он был и может быть.
Я вновь мысленно увидел, как взрывается самолет Бреддока, увидел Кида Линча и нечто не поддающееся описанию, во что превратил его прекрасный мозг осколок двадцатимиллиметрового снаряда, а также сенатора Тамалти, потчующего нас сентиментальной патриотической болтовней у командно-диспетчерской вышки. Выбирая самые мягкие выражения, скажу так: я разуверился в человечестве и презирал то, что оно делало на нашей планете. Война – гнусность, но и мир невозможен. Он невозможен, пока на земле существуют люди подобные Мерроу. Постепенно все начало расплываться, и я увидел луг, реку в влюбленными в лодках, голубое небо, свежую зелень ранней весны; я лежал, вытянувшись на спине, положив голову на колени Дэфни, а она мягкой рукой гладила и гладила мне висок.

6

Взрыв. Ослепительная вспышка пламени.
Потом я понял, что это Салли. Будильник в моей голове на этот раз подвел меня.
Потом я сообразил: нет, ничего подобного. Просто я задремал не раздеваясь – вот в чем дело. Черт бы меня побрал!
– Выкатывайся, мальчик, – проворчал Салли, не сводя луч фонарика с моего лица. Толстяк Салли всегда старался оставаться в тени. – Нет, вы только взгляните на старину Боу, – добавил он, – так и хочет перехитрить наш собачий порядок. – Салли, видимо, подумал, что я надел летное обмундирование еще с вечера. – Инструктаж в шесть.
Я замигал от яркого света и крикнул:
– Убери!
Однако Салли – он наверняка за одно утро получал от нас, «купающихся в лучах славы», больше оскорблений, чем «Люфтваффе» за целый месяц, – ловко увернулся и спрятал фонарь раньше, чем я мог доставить себе удовольствие, вдребезги разбив его о стенку.
Затем Салли направился к Мерроу, но пока он шел по комнате, отчетливый, как труба Сачмо Прозвище Луи Армстронга – известного американского трубача и дирижера джаз-оркестра.

, голос Базза произнес:
– О'кей, мальчик Салли! Я не сплю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158