Пожалуй, решил про себя Стае, проходя мимо очкарика, при всей моей сноровке с этим орлом не сладить. Офицер, потративший столько времени и сил на создание внешнего впечатления полного доходяги, явно имел таланты, за которые оказался приписан к «конторе», и которые не желал выставлять напоказ. Это внушало должное уважение гостю особняка.
– Вам, простите, куда? – поинтересовался «доходяга» таким тоненьким и срывающимся голоском, что Стае ему едва не зааплодировал.
– А мне, простите, – в тон ему ответил Пшибышевский, очередной раз забираясь в карман за удостоверением, – в двадцать пятый кабинет.
Как ни старался он заметить следы «профессиональной фобии» на физиономии очкарика, этого Стасу не удалось. Ни единый мускул не дрогнул на лице как бы случайно оказавшегося у лифта паренька, взгляд ни на долю мгновения не метнулся к внутреннему карману. Пальцы не дрогнули, словно человек и впрямь совершенно не представлял себе скорость, с которой гипотетический пистолет может впрыгнуть в ладонь мужчины, лезущего за обшлаг.
– Ага, – на этот раз совершенно бесцветным голосом заметил очкарик. – Прошу следовать за мной.
«В любой частной конторе сыщиков и телохранителей, – рассуждал Стае, шагая вслед за тщедушным парнем, – этого деятеля уволили бы за такой способ „сопровождения“ посетителя».
Пшибышевскому случалось знавать публику, которой затылком и каким-то не определенным в анатомических справочниках местом между лопатками удавалось «контролировать пространство» лучше, чем глазами. Первое впечатление, решил Стае, его не обмануло. Парнишка был явно хорош. «А говорят, – усмехнулся капитан, – что органы подрастеряли старые кадры, и не умеют растить новые. Да этого орла можно на Таганку в труппу отправлять без экзамена».
Дойдя до двери, выполненной в стиле безукоризненного ностальгического тоталитаризма, то есть кож-зам и медная табличка с угловатой цифрой «25», очкарик остановился.
Тут все очарование и развеялось. Четко, словно сдавая зачет в какой-нибудь школе милиции, очкарик совершил полшага по ходу движения, четко развернулся на каблуках, так, чтобы очутиться к гостю не спиной, а правым боком, да еще и контролировать дверной проем и глубину коридора.
– Нет в мире совершенства, – вздохнул Стае, берясь за дверную ручку.
– Это ты о чем, капитан? – спросил тем же писклявым голосом «доходяга».
– О своем, служивый, о своем, о девичьем. Привет инструктору.
Он собирался уже войти в открывшуюся с легким скрипом дверь, когда «очкарик» кашлянул и заговорщицки прошептал:
– У шефа секретарша зело суровая. Одно слово – прапор.
– Ну и что? – Стае так и замер, занеся лакированный ботинок над красным ковром. – Надо было цветы или шоколадку брать? Или, наоборот, водяру и огурец?
– Просто она шум поднимет, – пояснил щуплый, – если кто-то, не будем говорить – кто, будет ломиться к главному без удостоверения. Шум поднимет, на всякие кнопочки станет жать, лампочки засверкают, народ сбежится, рассерженный вздорным переполохом. Могут бока намять, не разобравшись. А то и еще того хуже – сама прапориха и намнет.
– Может? – автоматически переспросил Стае, бестолково хлопая ладонью по левой пиджачной половине, где напрочь не прощупывалось удостоверение.
– Эта – может! – уверенно и с толикой уважения заверил его щуплый.
– Слышь, малой, – насупился Стае. – Тут недалеко и до служебного преступления.
– Вот и я говорю…
– Обронить корочку я не мог, значит… Пшибышевский аккуратно притворил не успевшую раскрыться полностью дверь.
– Кто-то сейчас получит кулаками, а может, даже ногами. Не будем говорить вслух, кто именно получит по наглой интеллигентской очкастой харе… Не думаю, что грозная прапориха успеет вмешаться. Хоть артист ты великий, да и ручки умелые, как я понял, но придется ей тебя от стены отшкрябывать.
– Все сироту обидеть норовят, – обиженно промямлил очкарик, протянул Стасу удостоверение, и продолжил, удивительно меняя модуляцию голоса: – Возьмите, товарищ капитан, мне чужого не надо.
– Я тебе, сосунок…
Тут из скрытого за фанерной панелью микрофона послышался знакомый Пшибышевскому ворчливый голос шефа:
– Хватит уже паясничать, Герман. Запускай капитана, а то я и впрямь прапоршу выпущу, обоим надает. Устроили, понимаешь, балаган в служебном помещении.
Стае спрятал удостоверение, погрозил кулаком лы-бящемуся Герману и вошел в приемную.
Секретарша, одетая, что удивительно, как самая натуральная секретарша, мило улыбнулась вошедшему, покачала головой, когда тот собрался предъявить документы, и уткнулась в какой-то журнал. Ничего в ней особенного не было, кроме очевидных женских достоинств, что опять-таки внушило Стасу уважение и к ней самой, и к конторе, и к шефу, умеющему подбирать кадры.
Дверь к главному была приоткрыта, и оттуда доносились приглушенные звуки транслируемого по телевизору футбольного матча. Стае костяшками пальцев официально постучался в темный от времени дверной косяк, откашлялся и громко спросил:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Ты не на Лубянке, Станислав, – проворчал главный, грузно ворочаясь в кожаном кресле с растрескавшимися подлокотниками. – Можно по имени-отчеству.
– У нас это означает, – заметил Стае, следуя молчаливому жесту конторского начальника, и усаживаясь на стул, – что сейчас будут ставить клизму. Полведра скипидара напополам с патефонными иголками.
– Я и рад бы, – заметил полковник, щелкая пультом и прекращая активность телевизора, – да как можно поставить клистир подчиненному другого ведомства? Впрочем, не все еще потеряно…
Начальник открыл ящик стола, с сосредоточенным лицом порылся там и выудил самую настоящую патефонную иголку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91