Никто ничего не скажет, пока ты не арестуешь тех, кого здесь боятся. А потом не арестуешь и тех, кто покровительствовал тем, которых боятся. И еще следующий слой...
Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем?
Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства - на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова.
Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков...
Уктем появился через несколько минут после моего звонка - по-прежнему деловой и тактичный.
Я спросил, как бы между прочим:
- У вас большая холодильная камера? Он поправил очки:
- Какая? У нас их две.
- И было две? С самого начала?
- Вторую поставили недавно. - Он с любопытством взглянул на меня. - А что?
- Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры...
- Конечно, - круглые глаза верблюжонка заблестели. - У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз.
- Парфенов?
- Парфенов - зам. - Мальчик знал все. Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал:
- Ваш счет оплачен.
- Кем же? - удивился я.
- Не знаю... Он сказал, что ваш друг, - мило соврал верблюжонок. - В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас - святое дело.
- Так, так. - Я согласился.
- Вопрос исчерпан. Правда? - удостоверился он. Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством.
- Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется.
- Нет. - Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. - Шашлыки из осетрины - три рубля сорок копеек, закуска... Итого, - он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, - семнадцать рублей шестнадцать копеек...
- Передайте спасибо нашему доброжелателю, - попросил я. - В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. - Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые...
Я взял Анину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.
Маленький плут развел руками.
- Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!
- Не обидит, - успокоил я.
Мы вышли.
Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди - в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.
Мы остановились. Я обнял ее.
В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотоспышка.
Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, - складки Аниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища...
Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеялся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.
Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.
Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: "Что же это такое!" Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обозреть стальной капкан с пойманным зверем.
Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника - севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.
Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.
Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омерзением увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.
Крыса ушла, Оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.
Я заснул нескоро.
Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?
Утром в приемной меня уже ждали - жена и дочь арестованного Баларгимова.
Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой - выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.
На столе у Гезели алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы.
- Игорь Николаевич! - Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично знакомы: я был у нее дома. - Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше... Все знают! А все равно таскают...
- Проходите в кабинет, - пригласил я.
- Вам звонил Бала, - отрапортовала тем временем Гезель. - У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова...
- Докладная?
- Да. Кажется, докладная.
- У Садыка характер непредсказуемый, - пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости, от меня. - Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66