Валентин кивнул, изумленно рассматривая Полуярова. Тот спросил:
– Что же значит – быть советским журналистом?
– Не искажать намеренно фактов, не гнаться за гонораром и прочее, всем известное, – скороговоркой выпалил Олег.
– Всё?
– В основном.
– А ты, Валентин, что на этот счет думаешь?
Валентин подсознательно почувствовал, что разговор идет очень серьезный. Да и Олег судя по всему догадывается об этом.
– Нужно быть убежденным, принципиальным, – негромко проговорил Валентин, не найдя более точных слов.
– Несколько обще, – недовольно отозвался Полуяров.
– Стиль Лесного, – насмешливо вставил Олег.
– Быть журналистом, – спокойно поправился Валентин, – значит писать только о том, о чем не можешь не писать.
– Здесь я бы поставил семь восклицательных знаков, – предложил Олег.
– Нет, предложение сугубо повествовательное, – сказал Валентин. – Писать не потому, что об этом надо писать, не потому, что за это платят деньги, а потому, что это тебя волнует, что ты высказываешь свои убеждения, отдаешь душу…
– Ты напрасно пошел в газету, Лесной, – с комической серьезностью произнес Олег, – шел бы ты лучше в мелодекламаторы.
– Я согласен с тобой, – и Полуяров жестом попросил Валентина молчать. – У меня только маленькое добавление. Честным может считаться тот журналист, который имеет моральное право, повторяю, моральное право писать о том, о чем пишет.
Олег встал, поклонился и сказал:
– Я предпочитаю работать, а не философствовать. А на болтовню, извините, у меня нет времени.
– Ты изменил Ларисе? – тихо спросил Полуяров.
– Что?! – вырвалось у Валентина.
– Это наглость, – сквозь зубы проговорил Олег, – это бестактно. Вы не имеете права… Вы имеете право уродовать мои статьи, но не смейте…
– Не кричи, – устало сказал Полуяров, сел, обхватил голову руками.
– Вы вообразили, что если являетесь моим начальником, то можете позволить себе что угодно? – бормотал Олег. – Вы хотите сделать вид, что заботитесь о людях! Наглость!
– Это правда, Павел Павлович? – спросил Валентин.
– Правда, – Полуяров дышал тяжело, будто после физической работы. – Может быть, это наглость, Олег. Может быть, я не имел права так разговаривать с тобой да еще при постороннем человеке. Может быть. Но надо. Всей редакции понравился твой фельетон «Сорняк». Ты удачно написал о мерзавце, бросившем жену с детьми… Жаль, что фельетонист ведет себя не лучше.
Олег справился с волнением, сел и нервно рассмеялся.
– Между прочим, это не первый случай, когда меня пробуют выжить из редакции, – сказал он. – Кому-то я встал поперек дороги. Не проще ли не тянуть, не подкапываться, а сразу? Так, мол, и так: не желаете ли уйти по собственному желанию? Уйду. С удовольствием уйду. Вы удовлетворены?
Полуяров молчал, тер глаза руками, словно хотел спать.
– Был я сегодня у нее, – тихо проговорил он, – жутко…
– У вас нет доказательств!
– Иди, Олег. Не мути душу. Жалко мне Филиппа Владимировича. Мы с ним у Ларисы встретились. Тебе, пожалуй, лучше пока не видеться с ним. У него рука крепкая.
Олег дошел до дверей нетвердым шагом, помедлил, видимо, ожидая, что его окликнут, и вялым движением толкнул дверь.
– Зачем вы меня позвали? – спросил Валентин.
– Не знаю, – ответил Полуяров, – решил почему-то позвать. Да и трудно было бы мне одному разговаривать. А тебе полезно знать о таких вещах. Погулять не хочешь?
С главной улицы они свернули в переулок. Там почти не встречалось прохожих, редкие фонари и тишина делали его таинственным и мрачноватым. Шли молча.
– Олег докатился до точки, – вдруг сказал Полуяров. – Его мне нисколько не жалко. Может, и неверно так думать, но я против нянек при великовозрастных младенцах. Ну их к лешему! Олег мне однажды любопытную историю рассказал. Он-то ей не придал никакого значения, а я запомнил. Он, когда еще в школе учился, написал письмо в редакцию областной газеты о том, что школьники играют в уличную денежную игру «чику». Письмо напечатали, а в день выхода газеты Олег был пойман с поличным – сам играл… Может быть, с этого и началось? Ведь «Сорняк» не первый его фельетон о семье… Кто знает, может быть, вовремя его и удалось бы остановить… Что молчишь?
– А что говорить? – искренне признался Валентин. – Говори не говори – поздно.
– Зайдем ко мне? – спросил Полуяров. – Ты ведь холостяк, свободный человек… Все равно на ум ничего не идет. Да еще забыл жену предупредить, что задержусь, будет баня.
Жил Полуяров в деревянном двухэтажном доме. У дверей на проволоке висела ручка звонка. Полуяров дернул несколько раз. За дверью послышались шаги, и женский голос обрадованно спросил:
– С приятелем, конечно, явился?
– А что, нельзя?
– Твое счастье.
Полуяров пропустил Валентина вперед и, набрасывая щеколду, прошептал:
– Страшны только первые минуты.
– Не храбрись, Павлик, все равно ведь боишься.
В свете неяркой лампочки Валентин, обернувшись, увидел маленькую темноволосую женщину, похожую на девочку. Девочку она напоминала и обиженным выражением круглого, широкоскулого лица. Смотрела она исподлобья, но в узких, чуть раскосых глазах пряталась шаловливая улыбка.
– Виноват, Ли-за, – серьезно сказал Полуяров, – закрутился.
Он протянул руку, чтобы погладить жену по голове, но Лиза отклонилась в сторону, и рука опустилась на плечо.
– Рассчитываешь, что растаю? – быстро проговорила Лиза. – Трудно было позвонить? Снять трубку, сказать «задерживаюсь», и все?
Полуяров подталкивал ее вперед, приговаривая:
– А все-таки ты уже не мечешь молнии. Отошла. На кухне Лиза протянула Валентину руку и предложила:
– Зовите меня просто Лизой, я так с детства привыкла, и не стесняйтесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74