Всходила полная луна.
– Жалко тратить свет, когда полная луна, так ведь? – сказал отец.
Он подошёл к окну, и они стали смотреть вместе.
– О чём она тебе напоминает, сын? Ты помнишь, о чём мы говорили? Что мы собирались сделать в полнолуние в апреле?
– Не помню.
Непонятно как, времена года всегда заставали его врасплох. Наверное, надо быть взрослым, как отец, чтобы держать их в уме, помнить лунные месяцы от конца до конца года.
– Неужто ты забыл, Джоди, о чём я тебе толковал? Так вот, мальчуган, в апрельское полнолуние медведи сходят со своих зимних лежек.
– Старый Топтыга! Ты говорил, мы подкараулим его, когда он выйдет!
– Верно.
– Ты говорил, в апреле мы пойдём на то место, где видели его следы, как они идут туда и обратно, вдоль и поперёк, и, наверное, найдем там его лёжку и его самого.
– Жирного. Жирного и вялого. И мясо у него такое сладкое после спячки.
– А его самого, может, легче поймать, пока он ещё но проснулся как следует.
– Верно.
– А когда мы пойдём, па?
– Как только кончим мотыжить. И увидим медвежьи приметы.
– А откуда мы начнём охоту?
– Лучше всего побродить, посмотреть в Доле у родников, вышел ли он и приходил ли туда на водопой.
– Сегодня туда наведывалась большая олениха, – сказал Джоди. – Это когда я спал. Я построил себе игрушечную водяную мельницу, па. Она здорово вертится.
Матушка Бэкстер перестала громыхать посудой.
– Ах, негодник, – сказала она. – А мне-то и невдогад, что тебя дома не было. Тебя теперь, как склизкую глину, в руках не удержишь.
Джоди громко расхохотался.
– Я надул тебя, ма. Ну согласись, ма, что я должен был надуть тебя хоть разок.
– Ты надул меня. А я-то стояла у очага, делала эту лепёшку.
По её голосу слышно было, что она вовсе не рассердилась.
– Ну, а если бы я был какой-нибудь ползучей тварью и ел бы одни коренья да траву? – дразнил он её.
– Тогда мне не на кого было бы серчать.
Её губы невольно складывались в улыбку. Она силилась сдержать её и не могла.
– Ма смеется! Смеется! Ты вовсе не серчаешь, когда смеешься!
Он стремительно подлетел к ней и развязал тесемки фартука. Фартук соскользнул на пол. Она быстро повернулась всем своим полным телом и осыпала его градом пощечин, но пощечины были игривые, лёгкие, как пёрышко. А на него нашло то же упоение, что и днём, и он завертелся на месте, всё быстрей и быстрей, как там, среди щётки-травы.
– Вот смахнешь со стола тарелки, тогда увидишь, кто сердит, а кто не сердит, – сказала мать.
– Я просто не могу. У меня голова кружится.
– Ты одержимый, – сказала она. – Просто-напросто одержимый.
Это была правда. Он был одержим апрелем, оглушён весной. Он был пьян, как Лем Ф?ррестер в субботнюю ночь. У него кружилась голова от крепкого напитка из солнца, вешнего воздуха и мелкого серого дождичка. Его пьянили игрушечная мельница и приход оленихи и что отец умолчал о его отлучке, а мать испекла для него лепёшку и смеялась над ним. Его обжигал свет свечи в безопасном уюте дома, лунный свет снаружи. А воображению его мерещился старый Топтыга, чёрный медведь-изгой без пальца на лапе; он вставал на дыбы на своей зимней лёжке, пробовал на вкус тёплый влажный воздух и тянул ноздрями лунный свет, совсем как он, Джоди, смакуя их. В кровать он улёгся, как в лихорадке, и заснул не сразу. Этот день наложил на него печать своего очарования, и отныне всю его жизнь, когда в бледно-зелёный апрель он ощутит на языке вкус дождя, старая рана будет давать себя знать и его будет брать смутная тоска о чём-то давно позабытом, что он никак не сможет припомнить.
Сквозь ясную ночь пронесся крик козодоя, и он мгновенно уснул.
Глава вторая


Пенни Бэкстер лежал без сна рядом с крупным телом спящей жены. Ему никогда не спалось в полнолуние, и он часто спрашивал себя, уж не предназначен ли этот яркий свет для того, чтобы люди шли в поле работать. Он бы охотно выскользнул из кровати и, быть может, срубил дуб на дрова или закончил мотыженье, которое бросил Джоди.
«Пожалуй, стоило бы пробрать его за это порядком», – подумалось ему.
Его бы, когда он был в возрасте Джоди, здорово отлупцевали за отлучку и ничегонеделанье. Отец не дал бы ему ужина и велел отправиться обратно к ключу, вырвать мельницу из земли.
«Но в том-то и дело, – думалось ему, – что мальчишке недолго быть мальчишкой».
Оглядываясь назад, в прошлое, он видел, что у него не было детства. Отец его был проповедник, суровый, как бог Ветхого завета. Однако хлеб насущный ему давало не слово божие, а небольшая ферма под Волюзией, позволявшая ему кормить многочисленную семью. Он учил своих детей грамоте, читал с ними Библию, но всем им, как только они подрастали и набирались достаточно сил, чтобы ковылять за ним по свежевзрытым бороздам с мешком кукурузных семян, приходилось трудиться до ломоты в костях, до судорог в ещё не окрепших пальцах. Еды было мало, а глистов много. Уже вполне взрослый, Пенни был совсем мальчик фигурой. Ноги его были малы, плечи узки, костяк хрупок. Случилось как-то раз, он стоял среди Форрестеров – тонкий молодой ясень среди гигантских дубов, – и Лем Форрестер, посмотрев на него сверху вниз, сказал:
– Ну что, пенни-денежка? Пенни – добрая деньга, слов нет, вот только меньше-то просто не бывает. Так-то вот, Пенни Бэкстер…
С тех пор эта кличка – Пенни – так за ним и осталась, иначе его и не называли. Когда случалось голосовать, он подписывался: «Эзра Из?киэл Бэкстер», но в налоговый список его вносили под именем Пенни Бэкстер, и он не возражал.
Однако он был крепкого склада, крепкий, как сама медь, из которой делалась монета, ставшая его прозвищем, и в то же время было в нём что-то и от мягкости меди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121