– Почему? – спросил я, не разжимая губ.
– Я буду убит через три дня в Бородинском бою. Сначала пуля попадет вот сюда, – он показал на плечо, – а потом картечью в грудь. Меня даже не подберут. Три дня осталось жить.
За ним появились улан со своим приятелем.
– Мне оторвет ногу, – сказал улан, – и я буду жить еще несколько лет на иждивении своей сестры воспоминаниями о двенадцатом годе.
– А он, – улан показал на приятеля, – он получил бы Георгия, ну, может, не Георгия, так Владимира. Ведь он отобьет знамя у дивизии Компана, но когда пойдет с этим знаменем на батарею, пуля догонит прямо в затылок. Наповал.
– Да ты не печалься, Алеша. – Он повернулся к приятелю. – Думаешь, доживать, как я, лучше?
– Я не печалюсь, – сказал приятель. – Мать только жалко.
Возник студент с малиновым воротником.
– А он всего только хотел доучиться, – сказал улан. – И то не выйдет. Легкое будет прострелено. Только и станет, что болеть да кашлять. Высохнет совсем… Тебя-то зачем в Бородино потянуло? – спросил он студента.
– Многие из университета пошли, – ответил тот, снова краснея. – Мы раненых выносили.
– Учились бы лучше, чем воевать, – буркнул улан.
– А остальные? – спросил я.
– Что остальные! Вот Анетте загадала, чтоб Миша Сибаев вернулся неискалеченный. Так его уж и на свете нет. Он вчера в арьергардном бою под саблю попал. Только известие еще не дошло… Кому-то, может, и повезет. Только, я думаю, во многих семьях этот год метку оставит…
– Берестов! – кричали за стеной. – Македонский! Куда подевался? Один не сказал скромного желания!
Я вскочил с мокрым холодным лбом. Что это было? Галлюцинация или прозрение?
– Македонский! – кричали из гостиной. – Идите сюда, хватит спать!
Я вошел. Такое же веселье и смех. Адъютант Ванечка картинно отставил руку с бокалом.
– Ваше скромное желание, поручик!
«Ему осталось жить три дня, – стремительно пронеслось в голове. – И тому, и этому тоже».
– Так что же, какое у вас желание?
– Мое скромное желание, – сказал я, – увидеть всех вас еще раз в добром здравии и хорошем настроении.
– Браво! – закричали они. – Самое скромное!
Я вышел из дома. Какая драма, какая драма надвигается на страну!
4
Я несколько раз споткнулся в темноте. Сколько сейчас времени, часов десять-одиннадцать? Всего два-три фонаря тускло освещали Пречистенку. У одного я чуть не столкнулся с вынырнувшим из темноты человеком. Он коротко взглянул на меня и, пряча лицо, боком прошел дальше.
Но я узнал его. Черные усы, насупленные брови.
– Федор! – окликнул я. – Федор!
Это был тот солдат, который правил дрожками Фальковского. Он не остановился, а только ускорил шаг. Я догнал его:
– Федор! Постой, Федор!
Он застыл, не оборачиваясь.
– Федор, – сказал я, – ведь это ты?
– Так точно, – ответил он глухо.
Зачем догнал его, я и сам не знал. Быть может, в это мгновение показалось, что именно он избавил меня от Фальковского во дворе Листовых. Но сначала я в замешательстве молчал. Он первый начал:
– Не ходите туда, ваше благородие.
– Куда?
– В дом тот. Нехорошо там сейчас.
– Что нехорошо, что? – Я направлялся как раз к дому Листова.
– Я вам сказал, дело ваше. – Он пошел в темноту.
Я снова догнал его:
– Федор, спасибо, раз предупреждаешь… Но в чем дело? Хозяева там?
– Не знаю, – ответил он. – Видали, как я его?
– Кого?
– Штабс-капитана.
– Я ничего не видел.
– Прибил я его маленько.
– Зачем?
– А… – сказал Федор, – все равно жизнь кончена.
– А для чего ты, Федор…
– Для чего, того не добился. Прощайте, ваше благородие.
– Постой, Федор! Вот ты сказал, что мне в дом идти нельзя. Тогда мне идти некуда. Да и тебе, вижу, не сладко. Давай посидим, потолкуем. Может, придумаем что, может, все и устроится.
– Нечего мне придумывать, – сказал Федор. – Бог за меня все придумал. Нету мне милости.
– Федор, да ты постой! Подожди! Расскажи, в чем дело. Что с тобой приключилось?
– Со мной? Да не со мной. Об себе не жалуюсь. Сестренку не уберег.
– Погоди. Давай присядем, вон там бревно. Ты расскажи мне, Федор.
– Чего рассказывать…
Он сел рядом со мной, большой и угрюмый, вздрагивал, запахивал на себе армяк.
– Да ты дрожишь. Заболел?
– Лихорадка чего-то бить с-стала. – Он вытащил из-за пазухи смутно блеснувшее и глотнул, дохнуло сивушным запахом. – Ладно, чего там, – пробормотал он. – Вот так-то она, жизнь…
– Расскажи мне толком. Вдруг можно помочь?
– Э, ваше благородие! Вы не помощник. Вам самому впору бежать подале. Чего ж у того немца в доме не остались? Хоронились бы дальше… А немец, видать, хороший. Как он в вашем мундире за ворота скакнул. Провел капитана, ей-богу провел!
– Ты это видел?
– А как же. Я у забора сидел. Как вы в сарае спрятались, видел.
– И не сказал?
– Не мое дело. Только радовался, что моему начальнику нос укусили. Только зря вы потом не схоронились, ей-богу, зря.
– А где ж он? Ты его сильно ударил?
– Ударил-то мало. Больше бы надо.
– А за что? Он сестру обидел?
– Обидел… – медленно проговорил Федор. – Эх, ваше благородие! Он в Девятку ее засадил.
– Что за Девятка?
– Девятка-то? Приют на железных запорах, для слабых умом.
– Больница?
– Больница… – Федор мрачно усмехнулся. – Кому больница, а кому хуже тюрьмы. Три раза в день ледяной водой поливают. А Настя у меня слабая. Сказывали, кашляет уже, помрет скоро…
– Да почему ж так вышло? Как она попала туда?
– Спасибо штабс-капитану, – сказал Федор.
– А он-то при чем?
– Приказ, говорит, такой. Всех, кто сказал чего лишнего, в Девяткин приют и ледяной водой поливать. Только она и не скажет, она кроткая. Все из-за шара проклятого!
– Того, что в Воронцове?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61