Разве это с ним уже бывало? – Снова вопрос! Вы, значит, не хотите, чтобы Жак продолжал рассказ о своих любовных похождениях? Давайте объяснимся раз навсегда доставит вам это удовольствие или не доставит? Если доставит, то посадим крестьянку на седло позади ее спутника, предоставим им ехать своей дорогой и вернемся к нашим путешественникам.
На сей раз Жак сказал Хозяину:
– Вот как повелось у нас в мире! Вы никогда не бывали ранены и понятия не имеете о том, что значит получить пулю в колено, а хотите убедить меня, у которого сломана чашка и который хромает уже двадцать лет…
Хозяин. Может быть, ты и прав. Но этот нахальный лекарь виною тому, что ты застрял в повозке вместе с товарищами и находишься далеко от госпиталя, от выздоровления и от того, чтобы влюбиться.
Жак. Как бы вашей милости ни было угодно думать, а боль в колене у меня была отчаянная; она возрастала еще от лежания в жесткой повозке и езды по ухабистой дороге: и при каждом толчке я испускал громкий крик.
Хозяин. Ибо свыше было предначертано, чтоб ты кричал.
Жак. Безусловно. Я истекал кровью, и мне пришлось бы плохо, если б наша повозка, последняя в веренице, не остановилась у хижины. Там, по моей просьбе, меня сняли и положили на землю. Молодая женщина, стоявшая в дверях хижины, вошла внутрь и почти тотчас же вернулась со стаканом и бутылкой вина. Я поспешил разок-другой глотнуть. Повозки, предшествовавшие нашей, тронулись вперед. Меня хотели швырнуть обратно к товарищам, но я крепко вцепился в платье той женщины и в окружающие предметы, заявив, что не вернусь в повозку и что если умирать, так уж лучше умирать здесь, чем двумя милями дальше. С этими словами я упал в обморок. Очнувшись, я оказался раздетым и лежащим на постели в углу хижины; меня окружали мужлан хозяин, его жена, оказавшая мне помощь, и несколько маленьких детей. Жена смочила край фартука уксусом и терла мне им нос и виски.
Хозяин. Ах, негодяй! Ах, подлец!.. Вижу, бестия, куда ты гнешь!
Жак. И вовсе, сударь, ничего не видите.
Хозяин. Разве не в эту женщину ты влюбился?
Жак. А хотя бы и в нее, – что тут такого? Разве мы властны влюбляться или не влюбляться? И разве, влюбившись, мы властны поступать так, словно бы этого не случилось? Если бы то, что вы собираетесь мне сказать, было предначертано свыше, я сам подумал бы об этом; я надавал бы себе пощечин, бился бы головой о стену, рвал бы на себе волосы, – но дело бы от этого ничуть не изменилось, и мой благодетель все равно обзавелся бы рогами.
Хозяин. Но если рассуждать по-твоему, то нет такого проступка, который бы не сопровождался угрызениями совести.
Жак. Я уже не раз ломал себе голову над тем, что вы мне сейчас сказали; и все же я невольно всякий раз возвращаюсь к изречению моего капитана: «Все, что случается с нами хорошего или дурного, предначертано свыше». А разве вы знаете, сударь, какой-нибудь способ уничтожить это предначертание? Могу ли я не быть самим собой? И, будучи собой, могу ли поступать иначе, чем поступаю я сам? Могу ли я быть собой и в то же время кем-то другим? И был ли хоть один момент со дня моего рождения, когда бы это было иначе? Убеждайте меня, сколько вам угодно; возможно, что ваши доводы окажутся весьма резонными; но если мне свыше предначертано, чтоб я признал их необоснованными, то что прикажете делать?
Хозяин. Я думаю над тем, стал ли твой благодетель рогоносцем потому, что так было предначертано свыше, или так было предначертано свыше потому, что ты сделал рогоносцем своего благодетеля.
Жак. И то и другое было предначертано рядышком. И было предначертано одновременно. Это как великий свиток, который постепенно медленно разворачивается…

Вы догадываетесь, читатель, как я мог бы растянуть беседу на тему, о которой столько говорилось и столько писалось в течение двух тысяч лет без всякой пользы. Если вы мне мало благодарны за то, что я рассказал, то будьте мне более благодарны за то, о чем умолчал.
Поспорив между собой, оба наши теолога не пришли ни к какому соглашению, как это нередко бывает при теологических спорах, а между тем наступила ночь. Места, по которым они проезжали, были небезопасны во все времена, а теперь более чем когда-либо, так как вследствие бездеятельности администрации и нищеты число злоумышленников сильно возросло. Наши путешественники остановились на жалком постоялом дворе. Им отвели комнату с перегородкой, состоявшей из одних щелей, и постлали две постели на козлах. Они заказали ужин; их попотчевали водой из лужи, черным хлебом и прокисшим вином. У трактирщика, трактирщицы, детей, слуг, – словом, у всех – вид был зловещий. В одной из соседних комнат царило шумное веселье и раздавался безудержный смех десятка грабителей, прибывших несколько раньше и завладевших всей провизией. Жак был довольно спокоен, чего далеко нельзя было сказать про его Хозяина. Этот испытывал величайшую тревогу, в то время как лакей уплетал ломти черного хлеба и, морщась, запивал их несколькими стаканами дрянного вина. Они пребывали в этом состоянии, когда раздался стук в дверь: то был трактирный слуга, которому эти наглые и опасные соседи велели отнести нашим путешественникам на тарелке все обглоданные кости съеденной ими птицы. Жак с негодованием схватил пистолеты Хозяина.
– Куда ты?
– Не мешайте!
– Куда ты, спрашиваю я тебя?
– Хочу урезонить этих каналий.
– Да знаешь ли ты, что их добрый десяток?
– А хоть бы сотня: число тут ни при чем, если свыше предначертано, что их все-таки недостаточно.
– Черт бы побрал твое дурацкое изречение!..
Жак увернулся от своего Хозяина и скользнул в комнату головорезов, держа в каждой руке по заряженному пистолету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81