Его внимание опять переключилось на эпическую драму, разворачивавшуюся перед ним. Он позабыл о женщине сзади него, о любимом друге слева и живом воплощении мудрости справа. Когда дело дошло до кульминационной сцены, в которой торжествующие эллины вырывают маленького Астианакса из рук матери, чтобы уничтожить вместе с ним доблестный дух Гектора, унаследованный его сыном, он склонил голову и заплакал, вспоминая Алкамену, свою мать, вспоминая Фрину, мать его сыновей, которым не суждено было родиться. Страшные слова звучали в его ушах как удары бича, рассекающего воздух вокруг него:
Сбросьте его со стены, разлучив с материнскою грудью, Пусть разобьется о камни, как хрупкий сосуд, его череп, Пусть вся земля оросится младенческой кровью И разлетятся мозги наследника Гектора; ешьте Детскую плоть, как молочных едят поросят, Если хотите.
Коли уж боги, все милосердные боги, которым молилась, Ныне от нас отвернулись и не дали сил мне Сына спасти.
Так закройте лицо мне. Бросьте в смердящее чрево Этой галеры. Ведите К новому брачному ложу, куда восхожу я, Перешагнув чрез его бездыханное тело…
Он почувствовал ее руку на своем плече. Он услышал ее голос, хриплый от рыданий, полный слез, так что трудно было понять, слышал ли он этот голос прежде. Ему показалось, что слышал. Вот только где?
– Ты плачешь над этим? – сказала она. – Ты? Мужчина?
– Да, – сказал он. – Я плачу по моей матери, отдавшей свою жизнь за меня и моего отца. Пронзившей себе грудь мечом, чтобы спасти нас обоих. Я плачу по единственной девушке, которую я любил. Которая была растерзана, как Поликсена, на могилах кровожадных зверей. Эта пьеса слишком похожа на мою жизнь, моя госпожа. Иянестыжусь своих слез.
– Да благословят тебя боги, незнакомец, – сказала она. В тот же день, все еще находясь под впечатлением «Тро-янок», переполненный нахлынувшими на него чувствами, он пошел на могилу своего приемного отца и принес жертву богам. Закончив этот благочестивый обряд, он обернулся и увидел женщину, закутанную в покрывало, которая стояла неподалеку вместе с молодой рабыней. Ему показалось, что это та самая женщина, что сидела сзади него в театре. Однако убедиться в этом ему не удалось, ибо при его приближении она повернулась и удалилась с таким достоинством, что он не решился следовать за ней, боясь оскорбить ее. Поэтому он отправился обратно к себе домой.
Глава XVIII
Ужасный вопль разбудил его поутру, когда флот уже скрылся за горизонтом. Казалось, что он раздавался отовсюду; он звучал с Агорийского холма; он метался между колоннами всех портиков Агоры; он несся с Акрополя, летел с Ареопага, холма Ареса, взмывал над Пирейским портом, разносился по городу вдоль длинных городских стен какими-то жуткими завываниями, более похожими на волчьи, нежели на человеческие.
Он вскочил с постели и в одном хитоне выбежал на улицу. Повсюду, у каждой двери, толпились люди, воющие, рыдающие, заламывающие руки. Он посмотрел по сторонам и, поняв причину их скорби, сам с трудом сдержал слезы. Ибо все двойные гермы, которые стояли у входа в каждый дом, храня покой его обитателей – эти родовые статуи с двумя лицами, располагавшимися затылком друг к другу, так что они смотрели одновременно в обе стороны, чтобы, как верили афиняне, вовремя предупредить хозяев об опасности, – были вдребезги разбиты чьей-то варварской рукой.
Хотя сам Аристон не верил, что каменные статуи могут кого-нибудь от чего-нибудь защитить, он тоже поставил герму у входа в свой дом из уважения к верованиям окружающих и не желая оскорблять их чувства открытым пренебрежением к местным обычаям. А его собственные пере– живания были вызваны отнюдь не суеверным ужасом, охватившим афинян при виде столь чудовищного святотатства, а тем, что его герма была создана руками самого Сократа.
Ибо философ по просьбе Аристона временно вернулся к своей старой профессии скульптора, причем вовсе не из-за нужды, так как богач Критон так удачно вложил в дело его сбережения – семьдесят мин, – что Сократ отныне был избавлен от необходимости зарабатывать себе на хлеб, высекая фигуры из камня. Теперь он занимался этим просто для собственного удовольствия, либо из благочестивых побуждений – так, например, одну из своих герм и статую «Три Грации» он преподнес в дар храму Парфенон, либо, наконец, как в случае с Аристоном, чтобы сделать подарок своим друзьям или любимым ученикам.
И вот теперь Аристон стоял и смотрел на разбитую статую, а со всех сторон неслись крики:
– Кто это сделал?
– Кто же еще, как не этот нечестивец Алкивиад! Или его люди. Человек, который в собственном доме наряжается в одежду гиерофанта, изображает из себя жрицу, оскверняет священные обряды – такой человек способен на все, это я тебе говорю!
– Что делать? Созывать Собрание, вот что! Отправить триеру за этим негодяем! Притащить его обратно в Афины! Напоить его ядом вместо вина! Подумать только, и такого человека мы назначили командующим экспедицией!
И именно в этот момент Аристон вспомнил слова, сказанные ему Алкивиадом несколько недель назад: «В чем бы меня ни обвинили, это обвинение будет ложным, Аристон. Клянусь могилой Гиппареты!»
Аристон медленно зашагал обратно. Войдя в дом, он плотно закрыл за собою дверь, как бы отгораживаясь от этого безумия, как бы оставляя за ней свою боль.
Этот вечер он собирался провести на званом обеде, в кругу богатейших людей Афин. Однако в нынешних обстоятельствах ему было явно не до веселья. Поразмыслив, он все же решил пойти туда. Ибо вряд ли стоило упускать такую возможность прощупать настроения, царившие в городе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162