Трудно было определить, что вызвало Смерть богатыря: волки, вороны и грифы слишком долго резвились над его трупом, но рядом с покойником валялся меч, и на черном лезвии запеклась кровь. На рукоятке меча был выгравирован девиз стратега Теламона. Кроме того, в селении была хижина, которую все периэки обходили стороной. Внутри стоял страшный смрад – быка свалить можно. Обнаженной женщины, валявшейся на полу, конечно, не коснулись птичьи клювы и звериные клыки, но ее всю раздуло от гнилостных газов, распиравших тело, а изо рта, носа, глаз, ушей и прочих отверстий вылезали жирные личинки. В ранах на плече и горле копошилась целая армия червей.
Перимед еще тогда подумал, что неплохо бы приглядеть за красивым убийцей. Конечно, убийство периэков не считалось серьезным преступлением, из-за которого стоило тратить время на размышления. Но буагора – а он знал толк в своем ремесле – заинтриговало явное отсутствие мотивов. Может, юноша не в себе? Что, если от убийства периэкских свиней и илотских собак он перейдет к покушениям на жизнь гомойои, спартанцев, людей?
Поэтому, когда Аристон заглянул в освещенные окна дома Тала, под тихий шепот надвигавшейся ночи, он был не один. Хотя и не подозревал об этом. Вокруг дома, в траве, колосьях, за масличными деревьями, лежали на животах молчаливые, словно призраки, солдаты криптеи.
А значит, сама смерть ждала, притаившись в темноте.
Аристон видел в окно отца и мать. Тал обнимал Алкмену. Она, припав к нему, орошала его хитон слезами.
И вдруг Аристон понял, что не убьет их. Они были Такими прекрасными! Оба! Он с нежностью оглядел новое платье Тала, его изменившееся лицо. Какой благородный вид у отца! А мать, плачущая горше Ниобы, просто царица!
Однако кто-то все равно должен умереть. Нарушен самый священный из всех обетов. Нужно умилостивить Геру, Гестию, Артемиду и Гименея. Если уступить требованиям бесстыжих олимпийских распутников, зовущихся богами:
Афродиты, похотливой девки, постоянно изменявшей мужу, ее сыну Эросу, возможно, рожденному от кровосмесительной связи с Зевсом и отличающемуся необузданной дикостью нрава, козлоногому Пану, королю прелюбодеев, отвратительному Приапу, рожденному от Диониса, При-апу, который, невзирая на красоту обоих родителей, был страшно безобразен, но очень гордился своими гениталиями, такими огромными, что ему приходилось возить их на тележке, иначе они волочились по земле и начинали болеть, – если поставить этих развратников впереди четырех целомудренных защитников семейного очага, чести семьи и супружеского ложа, то все человеческое общество затрещит по швам и горячая козлиная похоть превратит мужчин и женщин в скотов.
Грех был ужасен. Причем повторен дважды. Но он, плод греха, не Немезида, призванная отомстить. Ревность к отцу вдруг куда-то изчезла, а вместо нее пришла любовь. Страстные, жгучие, почти противоестественные чувства, которые он питал к матери, смягчились и изменились, преисполнились благородства, когда он увидел очевидное, понял одну простую истину: эти два прекрасных человека были созданы друг для друга, а говоря о невольном оскорблении, которое они нанесли сердитым богам, не нужно забывать и о том, сколь незаслуженно жестоко поступили с ними боги еще до того, как они встретились и уж тем более согрешили! Красивый, благородный юноша, низведенный до положения илота, и прелестная, нежная девушка из знатной семьи, отданная замуж за нелюбимого старого козла, военачальника, который годился ей в отцы!..
И все же Аристон прекрасно знал, что боги рассуждают иначе, чем люди. Они жаждут крови, требуют жертв…
Жертв!.. Что может быть лучше первого плода этой кощунственной, хотя и столь понятной, любви? Что ему сказал Орхомен? Что он не может взять на себя прегрешения истинных грешников, не может взять на себя грехи всего мира. Да, но этот-то грех он взять может! За этот прекрасный грех, давший ему жизнь, его нынешний облик, красоту, он, в душе которого скопилось столько усталости, ужаса и боли, вполне может умереть.
Размышляя об этом, Аристон вынул из-за пояса один из двух кинжалов и приставил его к горлу. Но остановился. Сознание его совсем помутилось. Он умрет – и они будут рыдать над ним… Но, во имя Зевса, ему хочется видеть их слезы! Он хочет полюбоваться страданиями, которые им причинит его падение в Тартар, хочет услышать стоны отца, причитания матери…
Поэтому лучше не сейчас. Лучше сделать это у них на глазах, сперва помучив их горькими словами, и лишь потом полоснуть себя лезвием… Хотя нет… Риск слишком велик. Тал проворен и силен, он наверняка удержит руку сына, и Аристон будет только ранен, а он и так натерпелся боли за последние шесть недель.
– Следовательно, – хитро нашептывало ему безумие, – нужно войти в дом уже смертельно раненным, но так, чтобы смерть подбиралась к тебе потихоньку, незаметно.
Аристон не колеблясь, без малейших угрызений совести, вытащил клинок и почти до кости рассек себе оба запястья. Затем достал из-за пояса второй клинок, бросил его на землю рядом с первым, сунул кровоточащие руки под мышки и постучал локтями в дверь.
Тал открыл и увидел его. Улыбнувшись, илот сказал:
– Входи, сынок. Я рад, что ты пришел. Алкмена попятилась, ее лицо побелело.
– Возрадуйся, отец, – прошептал Аристон. – Возрадуйся, мой отец! Почему ты так на меня смотришь? Разве ты не хочешь меня поцеловать?
– Тал, – сказала Алкмена. – Погляди на него. Я тебе говорила, он обезумел! Он рассуждал об Оресте, Эдипе… Я… я боюсь… он может…
Аристон проворно обмотал кровоточащие запястья концами кроваво-красного плаща и распахнул его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162