Его лицо, когда ему было двадцать лет. И в сердце Пьетро зазвучали старые слова, выкрикнутые Донати много лет назад:
– Мой сын! Смотрите на него, какой он стройный, какой красивый! Смотрите на моего сына!
Пьетро повернулся к своим солдатам.
– Вот этого, – показал он, – взять живым. Любой ценой!
Потом солдаты Руджиеро прорвались вслед за ним в пролом, и все было кончено. Охрана Пьетро навалилась на молодого Ганса и связала ему руки.
Пьетро стоял, глядя на своего сына и оплакивая в своем сердце все эти прожитые зря годы. Мне нужно было проскакать всего двадцать миль, думал он, и я увидел бы его. И тогда все обернулось бы иначе. Ио знала… в Иеси на базарной площади она почти сказала мне… Глупец, глупец, всего этого могло бы не быть – Элайн, крестового похода, Зенобии. Всех этих лет, украденных из моей жизни. Но теперь – о Боже и все его ангелы – теперь!
Люди Синискола угрюмо сдавались. Бой во внутреннем дворике кончился. Но Энцио он не видел. Это было странно.
Он начал подниматься по лестнице, когда увидел его. Последний живой Синискола верхом на боевом коне скакал к воротам. Он пробился сквозь них и вырвался в поле.
В эту минуту из башни вышла Иоланта. Какое-то время Пьетро не мог двинуться с места, не мог вздохнуть. Потом он бросился к ней. Но когда он уже был рядом, он увидел, как она замерла.
Он обернулся.
Неизвестно откуда в поле появилась толпа сервов. Они схватили поводья коня Энцио. Вооружены они были топорами, лопатами, косами.
Энцио разбрасывал их, но один из сервов зацепил его крюком за шею и стащил на землю.
– Не смотри! – прошептал Пьетро и укрыл ее в своих объятиях.
Потом он сидел в большой зале, держа руку Иоланты в своей руке, слушая ее голос, низкий и горестный. Она рассказывала ему о Зенобии.
– Он хотел изнасиловать ее, я так думаю, – говорила Ио, – и таким путем отомстить тебе. Но когда он увидел ее лицо, то понял, насколько это лишено смысла. Он вышвырнул ее из комнаты, вот тогда и я увидела ее лицо. Я обрадовалась. О, Пьетро, Пьетро – я так обрадовалась!
– Обрадовалась? – переспросил Пьетро. – Чему, Ио?
– Тому, что не должна более терзать себя ревностью. Я уже столько слышала об этой сарацинской девушке-рабыне. Мне говорили, что ты, словно мусульманин, не позволяешь никакому другому мужчине увидеть ее лицо – так она прекрасна. И когда я увидела подлинную причину этого покрывала, сердце мое закричало от радости…
Она отвернула от него лицо, но он успел увидеть слезы, навернувшиеся на ее серые глаза.
– Теперь я сожалею о той радости, – прошептала она. – Энцио отдал ее своим людям, чтобы они могли позабавиться с нею… я… я так и не знаю, где она раздобыла кинжал…
Пьетро посмотрел ей в глаза.
– До того, как они развлеклись с ней? – прошептал он.
– Да, – ответила Иоланта.
– Благодарю Бога за это.
Он сидел, держа ее руки в своих руках и глядя ей в глаза. Ей минуло уже сорок лет, и горе оставило на ее лице свои следы, но он никогда не видел более прекрасной женщины.
Пьетро все еще сидел там, когда к нему привели молодого Ганса.
Он встал и протянул к нему обе руки.
Ганс, нахмурившись, смотрел на своего отца.
– Ганс, пожалуйста! – всхлипнула Ио.
Ганс посмотрел на нее. Пьетро увидел смущение в его темных глазах. Боль. Потом он медленно пошел навстречу раскрытым объятиям Пьетро.
Пьетро поцеловал его, крепко прижав к груди. Ганс весь напрягся. Пьетро отпустил его и отступил на шаг назад. Ганс повернулся и выбежал из залы.
– О Боже, – зарыдала Ио, – я давно уже сказала ему… я пыталась ему объяснить… Все эти годы я жила надеждой, что когда-нибудь все мы – ты, я и Ганс…
Пьетро улыбнулся и обнял ее.
– Он молод, – прошептал он. – Дай ему время… И он очень нежно осушил поцелуями слезы с ее глаз.
Эпилог
Заканчивая эти примечания, автор не может удержаться от соблазна привести две оценки личности Фридриха Второго.
“Из мрака современной ему клеветы фигура Фридриха II, последнего из средневековых императоров, предстает страстной и значительной. Он свободно говорил на шести языках, сочинял лирические песни в мягкой сицилийской манере, был щедрым покровителем архитекторов, скульпторов и ученых, искусным военачальником, тонким государственным деятелем, иногда исключительно дерзким. Он увлекался философией и астрологией, геометрией и алгеброй, медициной и естественной историей. Он написал трактат о соколиной охоте, путешествовал в сопровождении слона, верблюдов и других представителей тропической фауны. Традиционные запреты того века не были оковами для человека, выросшего на Сицилии, где царило смешение рас и религий, высоко ценившего сарацин и евреев, хотя для того, чтобы заручиться политической поддержкой, он мог сжечь на костре еретика так же, как и доминиканского монаха. Мир дивился этому монарху, который мог разговаривать по-арабски со своими сарацинами, содержать многочисленный гарем и был так далек от распространенных тогда предрассудков, что отрицал всеобщую веру в ритуальные убийства детей евреями. Действительно ли он, как утверждали слухи, написал трактат “Der Tribus imposforibus”, в котором заклеймил Моисея, Христа и Магомета как самозванцев? Было что-то жуткое в поразительной энергии этого реалиста в политике, изысканного знатока искусств, этого наполовину восточного человека, этого революционера по методам и воззрениям. Современники называли его Чудом света, и таким он остается, несмотря на минувшие столетия” (Г. Фишер, там же, с. 278–279).
И еще:
“Последующие поколения, пораженные его умом и восхищенные величием его государственного мышления, вновь и вновь прилагали к нему эпитет, придуманный Мэттью Парижским:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137