— Может быть, вам так кажется? — прошептал Оливье.
— О! Не говорите так! — с волнением вскричал вакеро, — нужда — страшный советник. Если бы вы знали, как я раскаиваюсь в содеянном.
— Знаю, потому и простил вас.
— Да, я трепещу при мысли, что замешан в эту ужасную историю!
— Действительно ужасную, — с жаром произнес Оливье. — И вы будете свидетелем ее развязки, Луис!
Вакеро вздохнул. Это не ускользнуло от Оливье, и он спросил:
— А где Доминик, спит еще?
— О нет! Уж кто-кто, а вы хорошо знаете, что он всегда поднимается первым.
— Почему же я его не видел?
— Он ушел, — робко произнес вакеро. — Теперь его не удержишь, ему двадцать два года!
— Двадцать два года, — словно эхо повторил Оливье и, тряхнув головой, уже совсем другим тоном произнес:
— Давайте завтракать!
Завтрак начался в печальном молчании, но, благодаря Оливье, к собравшимся вскоре вернулась прежняя веселость.
Вдруг стремительно вошел Лопес.
— Сеньор Луис, — сказал он, — там ваш сын. Не знаю, чем навьючена лошадь, но сам он идет пешком.
Все поднялись из-за стола и вышли посмотреть. На расстоянии ружейного выстрела от дома действительно шел человек, ведя на поводу тяжело навьюченную лошадь.
— Странно, — прошептал Оливье, внимательно всматриваясь в идущего. — Он ли это? Сейчас посмотрим!
И сделав Лопесу знак следовать за ним, Оливье бросился по ступеням, оставив изумленного Луиса и женщин. Вскоре они увидели, что Оливье вместе с Лопесом бежит навстречу путнику. Тот же, заметив бегущих, остановился в ожидании.
ГЛАВА VIII. Раненый
Все вокруг было объято глубоким сном, даже ветер утих. Лишь едва слышное стрекотание кузнечиков нарушает молчание ночи. В небе без единого облачка мерцали звезды. Луна лила свой призрачный свет на холмы и деревья, придавая им причудливые очертания. В прозрачном воздухе легко было заметить полет жуков, в высокой траве скользили светлячки, оставляя за собой фосфорический след.
Это была одна из тех теплых, ясных ночей, неведомых северянам, которые навевают тихую грусть и мечты,
Вдруг в тишину ночи ворвался топот копыт, и на дороге появился всадник. Он ехал в сторону Пуэбло. Отдавшись на волю коня, всадник дремал, как вдруг конь попятился назад, отскочил в сторону и навострил уши.
Всадник встрепенулся и едва удержался в седле, натянув поводья.
— Эй! — крикнул он, хватаясь за саблю и с беспокойством озираясь по сторонам. — Что случилось? Ну, Марено, мой добрый конь, успокойся, никто нас не тронет. — Всадник ласково потрепал коня по шее, но тот по-прежнему выказывал признаки беспокойства.
— Ей богу, мой добрый Морено, ничего не могу понять. Ведь ты никогда не пугаешься без причины.
Всадник внимательно осмотрелся, затем поглядел на землю и произнес:
— А ты прав, здесь убитый лежит. Какой-нибудь владелец гасиенды. Его убили, чтобы легче было ограбить, и бросили на дороге. Ну-ка, давай посмотрим!
Всадник спешился и на всякий случай зарядил ружье — вдруг человек жив и потребует кошелек, что вполне вероятно в этих краях, — подошел поближе и сразу же понял, что опасаться нечего. Бедняга был не то мертв, не то без сознания.
— Бедный малый, — произнес всадник. — Попробую помочь, если он жив. Но, пожалуй, это напрасный труд.
Итак, Доминик, а это был именно он, разрядил ружье и положил у дороги, чтобы в любой момент иметь под рукой, привязал к дереву коня и снял сарапе, чтобы не мешало.
Все это он делал не торопясь, со знанием дела, чтобы не упустить какой-нибудь мелочи. Сняв с коня сумки, прикрепленные за седлом, Доминик перекинул их на спину, опустился на колени возле лежащего на земле и приложил ухо к его простреленной груди.
Доминик был крепким малым, высоким и мускулистым, отлично сложенным. В нем гармонично сочетались ловкость, сила и грация. Особенно развиты были ловкость и сила, присущие жителям страны, где постоянно приходится вести борьбу за существование. Он выглядел немного старше своих двадцати двух лет и был очень хорош собой. Открытое мужественное лицо, черные глаза, высокий чистый лоб, вьющиеся каштановые волосы, полный чувственный рот, лихо закрученные усы, резко очерченный прямой подбородок, но главное, что привлекало в его лице — это доброта и аристократичность. Несмотря на принадлежность к низкому классу вакеро, руки и ноги у него были небольшие, особенно поражали руки, необыкновенно изящные.
Таков был с виду молодой человек, которому в нашем повествовании отведена не последняя роль.
Тщетно пытался Доминик уловить биение сердца несчастного. И все же он вынул из сумки футляр и маленький ящик с медикаментами. Осмотрел и тщательно промыл рану, смазал лекарством, а когда кровь перестала сочиться, приложил травы и перевязал.
Бедняга не шелохнулся, не обнаруживая никаких признаков жизни.
Однако конечности его были слегка влажными, и это давало надежду.
Перевязав рану, молодой человек приподнял раненого и прислонил к дереву, затем принялся растирать ему грудь, виски и руки ромом с водой, то и дело с беспокойством поглядывая на его бледное, искаженное страданием лицо.
Все усилия Доминика, казалось, были напрасны. Но он их удвоил и не хотел сдаваться.
Картина была поистине впечатляющая. На пустынной дороге в лунную ночь возле креста, символа искупления, двое. Один, почти бездыханный, лежит на земле, второй, движимый святым чувством братской любви, пытается вернуть его к жизни.
Вдруг Доминика осенило, он стукнул себя по лбу, прошептав: — Ну и дурак же я! — порылся в сумках, казавшихся неистощимыми, столько всего в них было, и вытащил плотно закупоренную бутылку.
Разжав лезвием ножа зубы раненого, Доминик влил ему в рот немного жидкости, с беспокойством следя за его лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76