К великому разочарованию и бессильной ярости пруссаков, бедняки в этом успели, и ворвавшийся в дом банкира неприятель не нашел почти ничего достаточно ценного, что стоило бы унести. Разумеется, все, что таким образом было спасено, тщательно сохранялось для возвращения законному владельцу, как скоро он вернется. Моему знакомому удалось скрыть много редких художественных предметов, но всего более привлек мое внимание большой сверток, который он бережно поставил к стене. Конечно, я спросил, что это. Он развернул полотно, и я увидал картину, или, вернее, портрет человека лет сорока пяти, небольшого роста, широкоплечего и полного, с черными глазами и волосами, густой бородой, умным и добрым лицом, который в богатом халате стоял у стола и слегка опирался на него рукою. Вообще картина была прекрасная. Я спросил, чей это портрет; мой приятель ответил, что это портрет самого господина Дессау, написан он парижским художником и был на выставке 1867 года.
«Как! — вскричал я. — Разве господин Дессау не стар?»
«Ему лет сорок пять, самое большее», — ответил мой знакомый.
«Волосы у него не белые?»
«Сами видите, что они черны как смоль. Портрет разительно похож, только что не говорит», — продолжал мой приятель.
«Но очки его, лорнетка — словом, все орудия для зрения, я не вижу их!»
«Очки у господина Дессау, — засмеялся мой приятель, — с его-то глазами? Вы шутите, наверно».
Я узнал достаточно и потому ушел. Что вы скажете об этом, командир? Находите вы теперь сведения мои положительными?
— Без сомнения, — ответил Мишель задумчиво. — Итак, я был прав. Мое недоверие оправдывается?
— Как видите, командир.
— Конечно, вижу, но сделать ничего не могу.
— Почему так? Разве не представил я вам достаточно доказательств его обмана?
— Правда, только не принесли мне ни одного, друг Оборотень, — возразил он, покачав головой. — Один шаг мы сделали по пути, на который ступили, так как имеем теперь достаточно нравственных доказательств, чтоб оправдывать наши подозрения и внушать нам сознание собственной правоты.
— А дальше что, командир?
— Да то, — продолжал Мишель, — что у нас нет никакой вещественной улики, как, например, если б в наших руках был портрет, открывший нам обман; только тогда мы могли бы рассчитывать на верный успех, а иначе как утверждать этому человеку, что он лжет, что он не то лицо, за кого выдает себя, когда он, с бумагами в руках, станет доказывать нам, что мы в заблуждении. Что возразим мы ему? Ничего, потому что разоблачить его будет для нас невозможно. Всякий суд решил бы против нас и был бы прав. Понимаете ли вы, что я хочу сказать?
— Да, да, командир, понимаю, что я олух, что поступил как осел, мне следовало принести портрет.
— Разве вы могли?
— Быть может, но ничего еще не ушло! — вскричал он с решимостью. — Что мне следовало сделать, то я исполню теперь, вот и все. Я могу вернуться сегодня вечером.
— Ни под каким видом я на это не согласен. Да и к чему? Доказательства, которого добились вы, весьма достаточно для убеждения и моего и вашего. Чего нам больше? Мы пристально будем следить за этим человеком, и при малейшем признаке измены я справлюсь с ним. Главное, никому ничего не говорить. Кто бы ни был этот человек, он обладает редким искусством. Неосторожного слова, одного движения достаточно, чтоб внушить ему подозрения, и тогда он выскользнет у нас из рук как змея. Ограничимся тем, чтобы внимательно следить за всеми его действиями. Вы ведь хорошо поняли меня оба?
— Поняли, командир, — ответили они в один голос.
— Остальное предоставьте мне, а теперь скажите-ка, не слыхали вы чего нового? Взят Париж?
— Нет, все еще держится; говорят, парижане дерутся как одержимые. Они изготовляют порох, ружья, льют пушки и так искусно ведут оборону, что пруссаки не отвоевали ни пяди земли. Все, и молодые и старые, стали в ряды национальной гвардии и сражаются, как боевые солдаты. Две недели назад началась бомбардировка громадными орудиями, недостает съестных припасов, все равно парижане слышать не хотят о сдаче. Пруссаки приведены в ужас подобною обороной и невольно удивляются ей.
— Храбрый Париж! — вскричал Мишель с восторгом. — Действительно, в его стенах бьется настоящее сердце Франции.
— Да, да, — заметил Паризьен, кокетливо крутя, русый ус, — в Париже уж не увидят того, что было под Седаном и в Меце! Да здравствует республика!
— Не известно ли вам что о Бельфоре?
— Пруссаки рвут и мечут. Полковник Данфер до сих пор с успехом отражал все приступы, он поклялся лечь костьми под развалинами крепости, чем сдаться. Все население разделяет его чувства, энтузиазм всеобщий. Пруссаки все на том же месте, где были две недели назад.
— Слава Богу! Подобные действия отрада для души после стольких низостей и стольких измен.
— Об этом-то я и позаботился, командир, почему запоздал. Бродя то туда, то сюда, мне удалось открыть дорогу, сокращающую на добрую треть расстояние, которое отделяет нас от французских линий.
— О! Если вы уверены в том, друг Оборотень, то сведение это вполне может назваться доброй вестью.
— Положитесь на мое слово, командир, я ручаюсь за это; только надо предупредить вас, что обозу никак нельзя проехать по этой дороге, в сущности, просто козьей тропинке, где одни горцы могут пробираться, не рискуя сломить себе шею. Впрочем, важного значения это не имеет, когда дорога впереди нас свободна и нападения мы можем опасаться только сзади.
— Мы еще переговорим об этом, — возразил Мишель, — занимается заря, надо подумать о ближайшем. Паризьен, убери с этого стола, а потом попроси сюда командиров Людвига и Отто фон Валькфельда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168