Джими слушал как завороженный, едва сдерживая тихое, судорожное хихиканье, от которого слезы текли по его розовому, гримасничающему лицу.
– Видишь, какой гнусный народ старики, – сказал Джими. – Бедняге Рею мало того, что он делает мерзости. Ему еще хочется, чтобы другие на это смотрели.
– Да он никаких мерзостей не делал.
– Вот в этом-то самый смак! – весело воскликнул Джими. – Ему хочется унижать себя публично.
– Как можно этого хотеть?
– Ты не знаешь, сколько мерзости таится в немощи стариков.
Видалю представился Фабер, поджидающий девушек в засаде, прячущийся возле уборных, Рей, слюняво целующий руки Туны, Джими, облапивший, как кобель, служанку.
– Да, они нелепы, но смеха не вызывают, – сказал Видаль. – Скорее возмущают.
– Меня не возмущают. Люди теперь стали слишком щепетильны. Я полагаю, что всякий старик становится карикатурой. Можно помереть от смеха.
– Или от грусти.
– От грусти? Почему? Не говорит ли в тебе боязнь включиться в эту гонку?
– Пожалуй, ты прав.
– В грандиозную процессию масок.
– Каждый загодя готовит себе маскарадный костюм, – сказал Видаль.
– Который не всегда ему к лицу, – подхватил Джими, воодушевленный шутливым сотворчеством друга. – Бывает похож на одежду, взятую напрокат. Слишком широк, болтается. Зрелище комическое.
– Ужасное, че. Сплошное унижение. Человек сознательно идет на позор, как отъявленный бесстыдник.
– На то, чтобы внушать отвращение. Вроде слизняка – весь дрожит и пускает слюни. Вот уж не думал, что Рей до этого дойдет. За кассой он такой величавый, а оказывается, таил от нас в душе черную бездну…
– Ну, не так уж все страшно.
– Хочешь, скажу тебе что-то еще более нелепое? Он, наверно, обцеловывал ее с такой же жадностью, с какой щупает сыр и арахис!
Видаль, не подумав, брякнул:
– Или с какой ты лапаешь Летисию.
И тут же сам ужаснулся. Он хотел заступиться за Рея, а не оскорбить Джими.
Не оскорбил. Джими ответил на его реплику веселым хохотом.
– Ага, ты видел меня с тротуара? Мне показалось, что это ты, но некогда было присматриваться. Не мог же я допустить, чтобы эта дуреха опять от меня ускользнула. Я держусь того мнения, что нельзя упускать случай. А ты?
– Разные бывают случаи.
– А то потом изведут сожаления.
– С твоей подружкой этого нечего бояться, че.
– А что в ней особенного, в моей подружке, как ты выражаешься? По сути все женщины одинаковы, а такие, как она, не доставляют, как говорится, ни малейших хлопот.
– Согласен, че, но извини, она не блещет красотой.
– А я думаю о другой. Главное, чтобы хоть какая-нибудь тебе нравилась. Если же, сколько ни ломай голову, не вспомнишь ни одной, чтоб тебе нравилась, тогда бей тревогу всерьез, значит, ты стал стар.
Вот так всегда. Думаешь, что его побил, и сам не замечаешь, как уже слушаешь его назидания. Нет, Джими непобедим.
– Тебя голыми руками не возьмешь, – заметил Видаль.
Он произнес эту фразу с дружеским восхищением. Ему казалось, что среди стольких павших духом Джими – некий неколебимый столп мира. По крайней мере, мира Видаля и его друзей.
Солнце перестало греть, и они отправились домой. Внезапно Джими уставился на такси, медленно ехавшее по улице Каннинг.
– Ты что, хочешь его остановить?
Такси затормозило на середине квартала.
– С чего это ты подумал? Я только наблюдаю, ничего больше. Наши времена не для сонных тетерь. Держу пари, ты не заметил, что рядом с водителем сидит полицейский.
Они пересекли улицу и подошли к машине. Там, внутри, сидела и плакала старуха.
– Что тут могло случиться? – удивился Видаль.
– Лучше не вмешиваться.
– Вот несчастная женщина.
– И безобразная. Нет, нет, я на нее не смотрю, не беспокойся. Такую встретить – не к добру.
– Ну, я пошел, – сказал Видаль.
– Сегодня вечером играем у Рея, – предупредил Джими.
«Джими прав, – подумал Видаль. – Не надо было смотреть на эту старуху. Я и так знаю, что жизнь завершается отчаянием».
16
Еще не дойдя до улицы Сальгеро, он встретил сына.
– Как удачно, – сказал Видаль.
– Не знаю, очень ли удачно. По-моему, ты не слишком разбираешься в том, что происходит.
Видаль подумал, что барьер между поколениями непреодолим. Потом сам себя опроверг: «Да нет никакого барьера». Во всем виновата докторша-психолог, девица, которая была для его мальчика духовником и оракулом; а если не она, так Фаррелл и его «Молодые турки». По правде сказать, он уже примирился с тем, что не понимает всю эту галиматью, которую слышит ежечасно.
– Как прошла игра? – спросил он, чтобы переменить тему.
– И не спрашивай. Настрой у команды хуже некуда. Не зря Кроста мне говорил: дисциплина – это миф. Парни теперь ударились в экономику – им бы только деньги, да побольше. Всю неделю пьянка и бабы, накануне игры прибегают впопыхах на стадион, тренируются до упаду, а когда наступает состязание, играют как сомнамбулы. А потом люди удивляются, почему это наш большой национальный футбол превратился в тень того, что был прежде.
– Не потому ли, что старые игроки уже пришли в негодность?
– В полную негодность. Что знали в ваши времена о работе в команде и о планировании? Не будешь же ты сравнивать футбол эгоистический, где главенствует индивидуализм и дешевые трюки, с научным планированием игры до последней детали, как теперь требуется.
– Инциденты были?
– Несколько хулиганских выходок на трибунах, так, пустяки, а в целом все проходило культурно, полный порядок, люди даже скучали.
– Послушай, я все забываю тебе сказать. Наш Буян попросил меня, чтобы я у тебя разузнал.
– У меня разузнал? Что?
– Про вставную челюсть. Он хотел бы узнать, есть ли надежда, что ее вернут ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51