" На что отец ей отвечал: "Пусть приезжают, чем больше народу, тем веселее". И в доме появлялся очередной гость.
Как-то года за два до начала "Дневников" таким гостем оказался молодой художник. Вообще художников в Эбботсфорде бывало так много, что хозяйская собака Мэйда узнавала их с первого взгляда и убиралась вон из комнаты. На этот раз приехал Уильям Бьюик, безвестный, нищий, ищущий согласных позировать ему для портретов. Естественно, газовый свет и блестящее общество его ослепили. И тогда добрейшая миссис Хьюз, жена глухого настоятеля собора св.Павла, вздумала приободрить оробевшего гостя. Она любезно сообщила ему, что всегда усаживает своих детей за разглядывание гравюр Бьюика, когда надо отвлечь их от драки. Но увы, Уильям Бьюик был всего лишь однофамильцем Томаса Бьюика. Надо думать, ему уже не раз случалось слышать подобные речи, и они его, конечно, только задевали: ведь он и сам был художник, разве нет?
Он, действительно, и сам был художник, притом очень плохой. Это о нем Хэйдон сначала сказал: "Своей картиной "Иаков и Рахиль" мой ученик Бьюик оправдал ожидания, которые я на него возлагал". А несколько лет спустя, когда между ними возникла ссора из-за денег, добавил: "Левая нога Даниила покрыла Бьюика вечным позором еще до того, как он бежал от моих наставлений и укрылся под крылом Академии". Но мы и без Хэйдона знаем, что портреты, выполненные Бьюиком, никуда не годятся. Об этом можно судить по его "Запискам", он изображал своих знакомых в движении, но душевно совершенно недвижимыми, безжизненными. Есть, например, у него Хэзлитт, играющий в теннис. "Он больше походил на дикого зверя, чем на человека... Он скидывал рубаху; подскакивал высоко в воздух; носился по площадке; когда игра кончалась, он, истекая потом, терся спиной о столб". Но когда он говорил, сообщает нам Бьюик, "его высказывания перемежались непроизвольными и ничего не означающими проклятьями". Воспроизвести их на бумаге немыслимо - их можно только вообразить. Иными словами, Хэзлитт был дурак дураком. Или взять рассказ Бьюика о вечере в тесной гостиной, на котором итальянский поэт Фосколо познакомился с Вордсвортом. Они заспорили. Фосколо "сжал кулак и поднес его к самому лицу Вордсворта". А потом вскочил и стал кружиться по комнате, обращая то туда, то сюда свой монокль, перекатывая звук "р" и разглагольствуя во весь голос. Дамы подбирали ноги и подолы. Вордсворт сидел "с разинутым ртом и выпученными глазами, глотая воздух". Наконец он заговорил. И говорил много страниц подряд, вернее, страницу за страницей покрывали мертвые фразы, застывающие на его губах безжизненными, ледяными разводами. Вот послушайте: "Хотя я признаю и способен, надеюсь, по достоинству оценить красоту безмерного гения Рафаэля... тем не менее мы должны напрячь, так сказать, силы нашего восприятия, дабы осознать возвышенное величие... Микеланджело..." Довольно. Мы воочию видим картины Бьюика, мы представляем себе, каково было позировать ему, сидя под старым портретом дедушки и выкинув из складок тоги голую руку, - а на заднем плане боевой конь грызет удила, роет землю копытом и только что не ржет в голос.
В тот вечер в Эбботсфорде газовый свет лился на обеденный стол из трех роскошных люстр, а обед, "как сказал бы мой друг Теккерей, был recherche" [изысканный (фр.)]. Потом перешли в гостиную, просторный, богато убранный зал: зеркала, мраморные столики и бюст работы Чэнтри, все деревянные поверхности полированы и покрыты лаком, роскошные красные занавеси с кистями подвешены на блестящих медных прутах. Вошли - и у Бьюика зарябило в глазах: "Яркий газовый свет, во всем убранстве бездна изящества и вкуса, роскошные дамские туалеты, сверкающий искрами чайный стол" - и так далее, в худших традициях романов уэверлеевского цикла. Мы видим блеск бриллиантов, ощущаем легкий запах газа, слышим разговоры: в одном углу леди Скотт судачит с добрейшей миссис Хьюз; в другом - сам Скотт высокопарно и многословно осуждает чрезмерное пристрастие своего сына Чарльза к лошадям. "Надеюсь, впрочем, что со временем это у него пройдет, как и всякое увлечение молодости". И в довершение всего этого ужаса немецкий барон Д'Эсте пощипывает струны гитары, демонстрируя, "как в Германии при исполнении военных маршей изображают на гитаре барабанную дробь". Мисс Скотт - а может быть, это мисс Уордор или какая-нибудь другая из мечтательных и малокровных героинь уэверлеевских романов? - внимает ему, затаив дыхание. И вдруг сцена преображается. Скотт тихим, печальным голосом запел балладу о сэре Патрике Спенсе:
Ах, много дней будут жены ждать
И помахивать веерами.
Покуда вернется сэр Патрик Спенс,
Под белыми парусами.
Замолкла гитара; сэр Вальтер, сдерживая слезы, допел балладу до конца. Точно так же случается и в романах - безжизненные англичане обращаются в живых шотландцев.
Через какое-то время Бьюик приехал еще раз. И опять очутился в этом удивительном обществе, среди людей, выдающихся талантами или титулами. Снова при повороте выключателя красные светящиеся точечки в больших люстрах расцвели "роскошным светом, достойным пещеры Аладдина". И вот они все, освещенные газом знаменитости, сидят как на полотне, созданном яркими мазками масляных красок: лорд Минто, весь в черном, при самом скромном галстуке; капеллан лорда Минто с лицом сатира, обстриженный под горшок, вернее, под надетый на голову тазик цирюльника; слуга лорда Минто, заслушавшийся рассказами Скотта и забывший переменить тарелки; сэр Джон Малькольм, при ленте со звездой; и юный Джонни Локхарт, который не в силах глаз отвести от этой звезды. "Постарайтесь тоже заслужить такую", советует ему сэр Вальтер, на что Локхарт улыбнулся - "единственный раз, что я увидел ожившими его непроницаемые черты", и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23