Я устремилась дальше – предо мною открывались все новые и новые пространства; порою мне казалось, что я в каком-то знакомом мне, но странно изменившемся храме Рима: я видела мраморные амвоны, выложенные золотом и красными камнями, но не находила изображений ни одного известного мне божества. Иногда в апсидах мелькали большие, странно чужие мозаики с изображением какого-то неведомого бога-судьи. И прежде чем я успевала рассмотреть его лик, меня вновь словно обдавали жаром потрясающие слова из сотен уст: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…» Я мчалась все дальше и дальше – меня встречали мощные порталы, похожие на крепостные ворота; гулкие базилики осеняли меня своей чудовищной скорбной торжественностью. Все большей казалась численность собравшихся там людей, все более диковинной становилась архитектура. Затем вдруг пошли огромные, устремленные ввысь храмы, словно вырвавшиеся из своей каменной плоти и легко воспарившие прямо к небесам. Собравшиеся там молельщики молчали, но вместо них пели незримые хоры, и в песнопениях этих я вновь услышала имя своего мужа: «Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato, passus et sepultus est…» «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…» (лат.)

Потом исчезли и эти невесомые храмы, их сменили хорошо знакомые колонны, украшенные странными драпировками, торжественное великолепие которых, казалось, давит на них невыносимым бременем. Своды, поддерживаемые этими колоннами, тоже оглашались могучей музыкой: то были непривычные для моего слуха хоры, многочисленные и разнообразные голоса которых то сливались в аккорды, то рассыпались, словно капли, так что смысл слов ускользал, расплывался, оставался невнятен. И вдруг из этого блаженно зыблющегося потока голосов выделился один-единственный, взметнулся ввысь, строгий, отчетливо внятный; вновь прозвучало осуждением, почти грозно: «Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato…» Я бросилась бежать, я бежала все дальше и дальше, словно гонимая фуриями; казалось, я бегу сквозь столетия и мне предстоит преодолеть еще много веков, пока я не достигну конца всех времен, преследуемая любимейшим именем, как будто это залог немыслимо тяжелого рока, нависшего не только над его драгоценной жизнью, но и над всем человечеством…
Она прервала свою речь, так как снаружи уже некоторое время доносились возбужденные голоса. А теперь слуха нашего коснулось и имя прокуратора, и тотчас же после этого – словно таинственное подтверждение реальности только что услышанного голоса из сновидения – грянул многоголосый хор: «Да будет распят! Да будет распят!»
Нам уже хорошо известны были нравы этого маленького фанатичного народа, среди которого мы имели несчастие жить; мы уже привыкли к нелепым уличным бунтам, вспыхивавшим всякий раз, как только их властолюбивые жрецы желали добиться от прокуратора исполнения своих вздорных желаний. Обычно нас все это мало заботило. Но в тот день нам и в самом деле показалось, будто происходящее снаружи как-то связано с только что увиденным сном моей госпожи: грядущие столетия, сквозь которые она будто бы промчалась, словно в ужасе отпрянули назад, в настоящее, и это настоящее, похоже, подтверждало видение госпожи. Одного беглого взгляда на ее смертельно бледное лицо было довольно, чтобы понять, что она думала о том же.
Желая успокоить ее, я позвала одну из стоявших наготове в атрии рабынь, которые, как известно, всегда узнают все новости в городе первыми, и спросила ее о случившемся. Она отвечала, что иудеи притащили в преторию человека, который, по их словам, решил стать царем, и требуют, чтобы прокуратор приказал распять его. И что эти иудеи – злой и неблагодарный народ, ибо Иисус Назорей – так зовут пленника – великий чудотворец и целитель, сделавший для них много добра. Она готова была еще долго рассказывать, но я знаком велела ей замолчать, так как ее речи еще больше взволновали госпожу.
– Ах, я оказалась права: утренние сны сбываются! – воскликнула она, когда мы вновь остались одни. – Через этого пленника исполнится все, что мне приснилось. Прокуратор не должен осудить его! Милая Пракседида, ступай к нему и упроси его ради моей нежной любви к нему освободить узника. Ступай скорее, поторопись, ради всех богов!
Я медлила. Не потому, что боялась разгневать господина, – он был человеком вежливым; я никогда не забуду, с какою небрежною, как бы самою собой разумеющейся готовностью он объявил меня вольноотпущенницей, узнав, что я гречанка; но в делах государственных он никогда не слушался советов женщин, и об этом я напомнила госпоже.
Но она стояла на своем:
– Сегодня он послушает меня, ведь он так любил меня в эту ночь!
И, заглушив в себе сомнения, я отправилась в ту часть дворца, которая называлась судилищем. Стоявший на страже центурион провел меня к прокуратору. Несмотря на то что господин был гораздо старше своей супруги, в то утро он, статный, стройный, с сильным подбородком и тонкими устами, выглядел очень молодо, когда, поднявшись из бассейна и облачившись в свежую тогу, он готовился выйти к бушевавшей толпе, – это еще одна из множества странностей, присущих иудеям: они полагают, что оскверняют себя, входя в наши дома.
Я передала ему просьбу госпожи. Он равнодушно выслушал меня, на невозмутимом лице его не отразилось ни малейшего признака нетерпения. Должно быть, если бы я говорила полчаса, он и тогда не прервал бы меня; мне даже показалось, что он рад поводу заставить эту несносную толпу ждать несколько лишних минут. Ты ведь знаешь, госпожа: порой он испытывал к ней глухую безмолвную ненависть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12