В случае с Эвой Фрейм, которая тоже тогда начинала в Голливуде, эта маска прилипла и затвердела. Маска гранд-дамы застыла, как застывает многослойный лак, и лишь где-то внутри горел живой фитилек, но этот фитилек вовсе не был таким уж аристократичным. Она знала все светские ухищрения, владела благостной улыбкой, искусством драматичной паузы и умолчания, пользовалась всеми утонченными жестами. Но вдруг собьется с этого своего параллельного курса, который у нее вроде как бы даже и совпадал с реальной жизнью, и происходит такое, от чего тебя прямо в жар бросает.
– А я и не замечал, – сказал я. – Ко мне она всегда была добра и внимательна, старалась, чтобы я чувствовал себя раскованно, хотя было очень нелегко. Я был чувствительным ребенком, а в ней было много от кинозвезды, много этакого апломба, сохранившегося даже в те радиовремена.
Еще не договорив, я же опять вспоминал вечер в «Мечети». Она тогда призналась мне – мальчишке, который в ее присутствии вообще рот раскрыть боялся, – что не знает, с какими словами обратиться к Полу Робсону, и в его присутствии у нее язык отнимается. «Скажи, ты тоже перед ним трепещешь, не только я? – прошептала она так, словно нам обоим было по пятнадцать. – Он самый прекрасный мужчина из всех, кого я когда-либо видела. Мне даже стыдно – не могу оторвать от него глаз».
Я понимал ее, потому что сам не мог наглядеться на нее: смотрел так, словно, если буду вглядываться достаточно долго, разгляжу нечто важное. Смотрел не только потому, что отдавал должное изяществу ее жестов, той значительности, с которой она держалась, и неопределимой утонченности ее красоты – красоты то темной, яркой, то нежной и застенчивой и постоянно туда-сюда перетекающей, красоты, в наивысшем своем расцвете бывшей, наверное, просто магической, – но, главным образом, потому, что, несмотря на всю ее сдержанность, нечто в ней почти видимым образом трепетало и менялось, в ней ощущалось непостоянство; в тот момент, правда, я это объяснял себе восторгом, которого она не могла не испытывать просто оттого, что она Эва Фрейм.
– Помните тот день, когда я впервые встретил Айру? – спросил я. – Вы тогда вдвоем работали, снимали навесы с окон. Что он у вас делал? Это было в октябре сорок восьмого года, за несколько недель до выборов.
– А, это был дурной день. Тот день я помню очень хорошо. У Айры были неприятности, и в то утро он приехал в Ньюарк, чтобы погостить у нас с Дорис. Две ночи спал на кушетке. Тогда такое в первый раз случилось. Пойми, Натан, их брак был чересчур неравным, с самого начала он был обречен. Нечто вроде этого Айра уже пробовал прежде, правда, на другом конце социальной лестницы. Все было очевидно. Чудовищная разница темпераментов и интересов. Это было заметно всем.
– Кроме Айры?
– Чтобы Айра что-то заметил? Я тебя умоляю! Как бы так помягче выразиться… ну, ведь он, во-первых, влюблен в нее был. Они познакомились, он влюбился и первым делом пошел и купил ей затейливую такую пасхальную шляпу, которую она не надела бы никогда в жизни, потому что ее вкус в одежде определял Диор. Но он-то не знал, что такое Диор, взял да и купил ей огромную смешную дорогущую шляпу и сделал так, чтобы ей ее доставили на дом после их первого свидания. Ошеломленный любовью и звездностью, он был ослеплен ею. Она и впрямь была ослепительна, а у ослепленных своя логика.
Что она в нем нашла, в неотесанном медведе, который с ходу покорил Нью-Йорк и получил непыльную работу в мыльной опере? Ну, тут большой загадки нет. После короткой адаптации он был уже не совсем медведь, он был звездой программы «Свободные и смелые», а это другое дело. Потом – в какой-то мере на Айру распространялись качества его героев. Я-то никогда на это не покупался, но средний слушатель верил, что он и есть их воплощение. Будто над ним сияет этакий нимб героической чистоты. И он сам в себя верил, так что стоило ему войти в комнату – бац, и готово. Пришел на вечеринку, а там она. Одинокая актриса за сорок, трижды разведенная, а тут новое лицо, новый мужчина замаячил, да такой импозантный, а она – ах, бедняжечка, да такая знаменитая, и вот она уже вся принадлежит ему без остатка. Ведь все так и бывает, правда? У каждой женщины свои способы обольщения, а слабость, подчинение – это любимый приемчик Эвы. С другой стороны – что ж, чистая душа, великан, нескладный увалень с огромными руками, который был рабочим на фабрике, был грузчиком, а теперь актер. Мужчины такого типа достаточно привлекательны. Трудно поверить, что этакий простачок может быть чутким и нежным. Как интересно, правда? – нежная неопытность, доброта грубого великана; в таком духе. Для нее это было неотразимо. Да как она вообще могла такого великана упустить? Плюс экзотика: сколько он в жизни испытал, сколько горького изведал. Она чувствовала, что он-то действительно жил, а он, когда услышал ее историю, тоже почувствовал, что уж она-то и впрямь жила!
Когда они познакомились, Сильфида была отправлена на лето во Францию к отцу, так что к этой стороне ее жизни Айра не был заранее подготовлен. Вся ее мощная, хотя и sui generis материнская сущность оказалась обращена на него, и у них все лето была полная идиллия. У парня матери не было с семи лет, он изголодался по внимательной, тонкой заботе, которую она щедро на него расточает, они живут без дочери, одни в доме, а ведь перед тем он, с тех пор как приехал в Нью-Йорк, как и положено истому пролетарию, жил в какой-то трущобе в Нижнем Ист-сайде. Ютился в дешевой конуре, ел в дешевых забегаловках, и вдруг они оказываются вдвоем в этом ее доме на Западной Одиннадцатой улице, как в крепости;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133