кое-где моржовая кость облупилась и выкрошилась.
Ринтын часто оглядывался: интересны были не только экспонаты, но и посетители музея. Многие были в солдатских гимнастерках, в сапогах. От картин исходил едва уловимый свет и отражался на лицах людей странными бликами.
Перед картиной, изображающей нагую женщину, возлежащую на роскошном, но неудобном ложе, стояла группа экскурсантов. Худая женщина в черном платье устало рассказывала:
– Перед вами шедевр, созданный великим художником Рембрандтом ван Рейном. Обратите внимание на выражение лица Данаи.
Вместе со всеми Ринтын внимательно слушал экскурсовода. Ему хотелось собственным разумом понять то, о чем рассказывала грустная и очень усталая женщина.
Нагая женщина для Ринтына не была открытием. В яранге дяди Кмоля от жирников была такая жара, что обитатели ее старались сбросить с себя все, что можно. Женщины оставляли на себе лишь плотно прилегающие к телу трусики.
Ринтына больше всего заинтересовало лицо старика на заднем плане картины. Из-под широкого берета светились похотливые глазки, заплывшие старческим жирком. Главным в картине, конечно, был именно старик, а та, что лежала,– его собственность, выставленная на всеобщее обозрение.
Ребята примкнули к экскурсии и вместе с ней переходили из зала в зал. Поражало обилие наготы. Вскоре Ринтыну уже казалось, что в высоких просторных залах тепло от тучных, откормленных телес.
В зале фламандской живописи пышные лошадиные зады странным образом смешивались с лицами людей.
“Как в бане”,– подумалось ему. Но вслух он ничего не сказал: рядом была Наташа. На ее лице отражались такое неподдельное восхищение и радость, что Ринтыну даже стало немного обидно: она понимает все, а он – нет.
Навстречу открывались все новые залы, и от пола до высоченных потолков висели картины, картины, картины… Нельзя было не обратить внимания на мастерство, с каким они были написаны: человеческое тело было теплое, живое, лица выразительны, но… они не трогали сердце Ринтына. Инкрустированный паркет нравился ему больше, чем тщательно выписанная дверь в мусульманскую мечеть на картине Верещагина. “Может быть, для того, чтобы понимать такие картины, нужно долго жить в городе? – думал Ринтын.– Не станут же люди собирать в одно место такое, что им не нужно… Надо ходить и ходить сюда, как это собирается делать Кайон”.
Очень много было богов. Точнее, изображений Христа. Бледный, тонколицый человек со страдальческим выражением лица висел на грубо сколоченном кресте. На других картинах Христос лежал на земле в одной набедренной повязке, а вокруг него толпились старцы, как охотники у убитого лахтака, только что ножей у них не было в руках…
Ребята покидали Эрмитаж слегка оглушенные. Ринтын глубоко вдохнул свежий, пахнущий мокрым снегом воздух.
– Как это прекрасно! – с восторгом произнесла Наташа и повернулась к Ринтыну: – Правда, Толя?
Ринтын молча кивнул.
Через несколько дней собрались в театр. Билеты брал Кайон.
– Видел? Театральные билеты,– гордо сказал он, показав билеты Ринтыну.– Самый лучший театр в Ленинграде. Так мне сказала кассирша. И пьеса классическая – “Дядя Ваня” Чехова.
До спектакля было далеко еще, и Ринтын, чтобы освежить в памяти текст пьесы, взял в библиотеке томик Чехова. Он читал книгу и вспоминал летний теплый день в Улаке. Он сидел на камне над морем и держал в руках точно такой же томик. Ветер морщил рябью зеленую воду океана. На волнах качались чайки и смотрели круглыми красными глазами на странного человека с бумагой в руках.
“В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли”,– говорил доктор Астров, а Ринтын видел своих земляков, которые собирали вельбот на промысел. Каждый несет кожаный мешок, моторист тащит на плече двигатель… А потом ветер наполнит парус, и вельбот заскользит по воде, ломая солнечный луч… Может быть, с точки зрения человека, живущего в городе, у чукотских охотников была далеко не красивая одежда и лица их не сияли великолепием живописных эрмитажных портретов, но души и мысли их были прекрасны, потому что они делали дело, нужное для жизни человека. И вообще – что такое красота? Может ли быть так, что подлинно красивое иногда отталкивает человека, который еще не понимает это прекрасное? Может быть, красота – это только то, что приносит человеку радость?
Кайон пришил новые пуговицы на свое старое пальто и выгладил брюки. Ринтын последовал его примеру.
– Мы ведь с тобой старые театралы,– напомнил Кайон другу.
Несколько лет назад они играли в чеховской пьесе, которую поставил в педагогическом училище Филипп Филиппыч. Пьеса называлась “Юбилей”. Кайон играл Шипучина, а Ринтын Хирина. Как они волновались перед выходом на сцену! А на репетициях жалели, что никогда не бывали в настоящем театре. Филипп Филиппыч тогда сказал, что все у них впереди, и настоящий театр в том числе.
Шел редкий мохнатый снег. Он оседал в каменных складках памятника Екатерине II. Лучи электрических фонарей ловили снежинки.
Перед большими тяжелыми дверями толпился народ. Люди были нарядно одеты, особенно женщины. Каждая, проходя, распространяла вокруг себя аромат духов. Многие несли на плечах пушнину – лисьи и песцовые шкурки с аккуратно выделанными звериными головками. Вместо живых глаз в меху тускло поблескивали вставленные стеклянные бусы.
Кайон, как истый тундровик, обращал внимание на каждую шкурку:
– Гляди, горностай! А это песец! Во лисица красная! Огневка. Ты смотри, сколько пушнины носят в Ленинграде! Интересно, есть ли у Наташи какая-нибудь шкура?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185