– Большое спасибо,– поблагодарили ребята депутата.
– Что же вы так скоро? Посидите, расскажите, где думаете работать. Вот тебе, Кайон, уж наверняка дипломатом быть…
Но Кайон теперь сидел как на иголках. Ему не терпелось сообщить новость в педучилище.
– Нам нужно приготовить мешки,– сказал он запинаясь.
– Ну ладно.– И Отке встал.– Заходите, когда нужно.
В педучилище ребята летели как на крыльях. Они без стука ворвались в кабинет директора, и Кайон выпалил:
– Трактор завтра будет! Надо готовить мешки!
– Послушайте, ребята,– обратился к ним директор,– каким же путем вам все-таки удалось договориться насчет трактора?
– Дипломатическим,– ответил Кайон.
Директор расхохотался.
– Ди-пло-ма-ти-ческим,– говорил он сквозь смех,– ну и комик!
По дороге в общежитие Ринтын сказал Кайону:
– Ты сразу два звания сегодня получил: от Отке – дипломат, а от директора – комик.
– Ничего,– ответил Кайон,– может быть, я вправду буду дипломатом. Объезжу весь мир. У меня будет иммунитет и всякие прерогативы – исключительные права.
– А кто будет учить детишек?
– К примеру, ты. Кончишь университет, вернешься сюда и будешь преподавателем. Надеюсь, что в твоей квартире будет телефон. И вдруг вечером, когда ты будешь готовиться к урокам, раздается телефонный звонок. “Алло! Мельбурн вызывает? Кайон! Да, с углем у нас благополучно. Мой сарай полон доверху. Да что ты говоришь! В трусиках разгуливаешь? Вот так жара!”
Кайон увлекся. Даже когда ребята залезли под холодные одеяла, он долго рисовал картины своей будущей дипломатической службы преимущественно в странах с жарким климатом.
Убаюканный фантастическими рассказами Кайона, Ринтын крепко заснул.
26
Трактор стоял около пустого сарая педучилища. Сильные фары яркими лучами упирались в покрытые морозным инеем стены, и Ринтыну казалось, что, когда он стоит под светом фар, ему становится теплее.
На тракторные сани погрузили пустые мешки, лопаты и тронулись в путь. Дул небольшой ветерок, но мороз был настолько силен, что, даже лежа под защитой дощатых стенок саней, невозможно было укрыться от пронизывающего холода. Вместе с ребятами за углем ехали учителя и директор.
Трактор медленно тащился по лиману. Сани то взбирались на небольшие торосы, то проваливались вниз, угрожающе кренились.
– Ну что, ребята, застыли,– послышался голос Филиппа Филиппыча.– Давайте споем песню. Какую вы хотите?
– “Эй, ухнем!” Древнерусская песня,– отозвался на приглашение Кайон.– Эту песню поет Саша Гольцев, когда ему трудно.
– Ну что ж, давайте споем,– согласился Филипп Филиппыч и запел.
Тарахтел трактор, меся гусеницами сухой, как зубной порошок, снег, а из саней вместе с клубами пара над замерзшим Въэнским лиманом поднималась песня. Рожденная на берегах великой русской реки, она как бы доносила своим звучанием летнее тепло волжских берегов, запахи скошенных лугов. Закрыв глаза, Ринтын пел вместе со всеми и мысленно видел себя на берегу Невы. Последние дни он часто заходил к больному Саше Гольцеву и, слушая его бесконечные рассказы о Ленинграде, заметил, что каждый, кто бывал в этом городе, рисует его по-разному: Анатолий Федорович запомнил набережную Невы и университет, а Саша Гольцев – заколоченные витрины магазинов на Невском проспекте, трамваи, застывшие в снежных сугробах, и скользкий лед на спуске к Неве – к прорубям, откуда ленинградцы брали воду.
Теперь Ринтын уже трезво смотрел на свою мечту. Он вспоминал, с каким упрямством отказывался от предложений районного отдела народного образования ехать учиться в Въэнское педагогическое училище. Ринтын теперь знал, что псе зависит только от него. В Ленинградском университете был открыт северный факультет, где учились представители народностей Севера – дети полярных охотников и оленеводов. Только чтобы поступить туда, учиться надо было на “отлично”. Но Ринтыну науки давались легко. Он по-прежнему много читал. Библиотекарь училища по болезни выехала на материк, и Ринтын временно взялся за библиотечное дело. Он просиживал дни в небольшой уютной комнате, где высились огромные фанерные ящики с книгами. В комнате стояли письменный стол и широкий кожаный диван. Здесь же Ринтын готовил уроки.
Светлело небо, мороз вскоре нарушил песню, сидевшие на тракторных санях уткнули носы в свои воротники. Пронзительно скрипел снег под окованными железом полозьями, иногда воздух разрывал треск ломающегося от мороза льда.
Уже засветло трактор прибыл в угольные копи. Поселок прилепился на склоне сопки и чем-то напоминал Гуврэль. Ярко светились окна аккуратных деревянных домов. За занавесками чувствовались тепло и уют, горячая шершавая стена кирпичной печки. Здесь не знали недостатка в топливе, воздух в жилых комнатах никогда не остывал.
Сани круто свернули вправо. Остались позади уютные светящиеся окна. Из предрассветной мглы вынырнули большие конусообразные холмы угольной породы. Приехали. Все побежали греться в кочегарку. В большом просторном помещении воздух был щедро наполнен сухой приятной теплотой. Возле большой паровой лебедки, откуда прямо в отверстие в стене шли толстые стальные тросы, копошились рабочие. Из отверстий, пробитых на улицу, в комнату валил морозный воздух, но тут же растворялся в тепле.
Ринтына и Кайона заинтересовала паровая лебедка. Она блестела большими металлическими частями, но была безжизненна. Механики молча возились вокруг нее, как доктора вокруг тяжелобольного. Ребята тоже постояли – молча, не проронив ни слова.
Отогревшись, спустились в шахту. Все впервые были под землей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185