Вошли, поздоровались. Кучер сверток втащил, видать, тяжелый. Из оберточной бумаги наборная ручка торчит. На стол поставил. Маркиза на табуретку села.
Началась четвертая Маркиза еще в пятнадцатом году, в германскую, когда у Асташенкова уже ткацкая фабрика была в компании.
Перед воротами всегда шарманка играла, когда рабочие домой шли, — Асташенков нанимал.
И были две подруги — последнего класса гимназистки, девки на выданье, когда мимо музыки шли — останавливались. Одна подруга как услышит шарманку, так по-французски поет да иногда и танцует — чтоб люди видели. А другая стоит и смотрит молча, только переминается ботинками, затянутыми высокой шнуровкой.
Однажды Асташенков проезжал. Пролетку остановил и смотрел, как одна подружка танцевала и смеялась, потом перестала. И Асташенков поманил ее к себе. Но она показала ему язык и ушла, пальцами пощелкивая. И дальше про нее писано не будет. А другая осталась. И смотрела на него. Асташенков оглянулся и увидел: красавица. Он очнулся, нахмурился и ей кивнул. Она подошла и спокойно так поставила на подножку ногу в тугом высоком ботинке. И — пропал Асташенков. Первый раз пропал. У него их три было, маркизы, эта — четвертая.
Потому что эта Маркиза уж больно хороша была, из гимназисток развратная красавица.
Лицо было круглое, но прочное, не кисель. Нос короткий, рот — вырезной. Глаза большие и прямо на тебя смотрят. В ушах — сережки-капельки, или золотые, или камешком. Потом стала длинные носить, кистями в искорку. Ее хоть в полушубок обряди, хоть в бальное, хоть в монашеское — все одно будто голая.
В любой женщине есть большая или малая, но все же загадка. А у этой Маркизы — никакой. Тем и страшна была — каждый мужчина в азарт входил ей душу зажечь, да и сам зажигался. На том и горели.
— Пропал Асташенков, — ржали на Пустыре.
А потом революция — одна и другая, потом гражданская, потом голод, потом продразверстка, потом нэп — каждый год, как жизнь и как смерть, и вот уж Асташенков вернулся и вновь богат и возможен, и всех маркиз как ветром сдуло, а с четвертой они опять встретились, как с судьбой.
— Разверни, — сказал Асташенков кучеру. Тот со свертка бумагу ободрал, не жалея, а там деревянный футляр, коричневый, лаковый.
— Невестку позови, — сказал Асташенков. — Подарок ей.
— Таня, выйди. Тебе гостинец, — окликнул дед.
Таня вышла, увидела футляр и ахнула. Асташенков футляр отстегнул, — швейная машинка «Зингер», черная и буквы золотые.
— Слыхал я, ты портниха… Паша Котельникова говорила, царство ей небесное. Бери инструмент.
— Погоди… — сказал дед. — Как понять?
— Бери, — сказал Асташенков Тане. — Сейчас твоя работа пойдет. И заработки, и клиенты приличные. — И кучеру: — Иди прочь, надымил. Пролетку бы не угнали.
Кучер плюнул длинно на цигарку, кинул на пол и вышел.
— Вот хамье, — сказал Асташенков. — Ну что обмерла? Уноси.
— Погоди, Таня… — сказал дед. — Ну а чего ж ты хочешь за дорогой подарок, товарищ хозяин? Денег у нас нет.
— Работой расплатится, — сказал Асташенков. — Жене пошьет, племянницам. Маркизе вот, если попросит.
В том году будто полегчало. Конечно, барыги с цепи сорвались, но и по-старому было нельзя.
— Моды я принесу, — заверила Маркиза. — За это плата отдельная.
Не поверил дед ни одному слову и все ждет.
— А почему Таню выбрал? Портних не стало?
— Почему, почему… — сказала Таня и в машинку вцепилась. — Мама им рассказала, как я могу шить.
— Ну?… — говорит Асташенков. — Чего непонятного-то? И к тебе дело есть, Зотов. Мне в библиотеку чего интересного достанешь — неси, понадобится…
Ну вот, проясняется.
— Мне и сейчас одна нужна.
— Какая же? Иди, Таня…
Таня футляром накрыла машинку, чудо сияющее, и унесла прочь, как перышко, — своя ноша не тянет.
— А нужно мне — Мани, манихейцы, — сказал Асташенков. — В русском издании.
— Что это тебя на философию кинуло? Или на ересь? — спросил дед.
— Да не меня, — сказал Асташенков. — У нее брат журналист. Ему для работы, — и кивнул на Маркизу.
«И веришь, Петька, накатил на меня каприз, как на беременную бабу. Чую — нельзя давать. Почему? Не знаю. Но говорю: „Нет у меня“».
— Ладно врать. Не жидись. Я всех букинистов обошел, Миронов сказал: у тебя есть.
А Миронов любую книгу помнил, если мелькнула. Знаток наивысший у букинистов.
— Господи! — сказал дед. — Шуму-то! И книга не старинного издания. Адвокаты читали да зубные врачи.
— Да вот видишь, понадобилась ее брату. А у тебя есть.
— Нет, Миронов великий знаток, а и он не бог.
— При чем тут бог? — сказала Маркиза. — Назовите цену. У вас же она есть!
— А я говорю — нету!
— Вот что, не дури, — сказал Асташенков и оглядывается. — А Петька твой где, красный партизан?
«И тут до меня, Петька, дошло…»
— Великий Мани, значит? Манихейцы? Сильно нужно?… И брат журналист… И бабу привел… Не иначе Петьку, бабника, охмурять… Тане «Зингер» принес…
А за дверью глухо. Таня притихла как мышь и не дышит.
— Таня ни при чем, — сказал Асташенков. — Это дело отдельное.
— А нету Петьки, — говорю, — на бирже воюет.
Они засмеялись облегченно — сначала Маркиза, потом Асташенков. Смекнул, что работы нет, тоже заулыбался.
— С кем воюет-то? — спрашивает.
— Похоже, что с вами, — говорю. — С тобой, Асташенков, и с тобой, красавица.
— Нет… — сказала Маркиза. — Мы невоюющие…
— Верно… — сказал дед. — Вы гнездящиеся.
Смех медленно умолкал, и улыбки деревенели.
Начиналась обыкновенная злоба, но они еще удерживались.
— Ладно, старик, — сказала Маркиза. — Не говори пустяков. У нас есть книжка, перед которой и ты не устоишь. Мы меняться пришли.
— Да нет у меня манихейцев, нету!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97