.. Да ни черта вы её не засудите… Кишка тонка!
— Если она сама того не захочет, — сказал майор после некоторой паузы.
— Вот это меня и беспокоит, — сказал директор.
— А вы не догадываетесь, почему она сама в петлю лезет? — спросил майор.
— Значит, что-то опять у нас не так, — сказал Сергей Иванович. — Не иначе… И костёр горит…
Помолчали.
— А Громобоев что? — спросил Сергей Иванович.
— Громобоев — тоже фрукт, — сказал майор. — Как его в центре терпят?.. Он же дела своего не делает, всё в чужие лезет. Вроде Миноги.
— Не скажите, — не согласился Сергей Иванович. — Есть машина, есть горючее, а машина стоит — нужна запальная искра. Вот этот ваш Громобоев и есть искра… Да и Минога такая же.
Город уже устал от возбуждения и малость притих.
Бурёнки, чушки и курицы тоже поунялись, и хотя производили больше ожидаемого по науке, однако уже не заливали город молоком и не заваливали поросятиной и омлетами.
Возводили животноводческий комплекс скоростными методами, комиссия изучала природный феномен, с перерывом на громобоевский сон гремела техника, и два строительства мчались наперегонки, и все старались не думать, чем всё это кончится.
Появилось много новых людей и новых идей, и город жил в усталом философском напряжении.
Но странное дело: несмотря ни на какие громкие события, в центре внимания всех жителей и приезжих оставалось мелкое провинциальное следствие о Миноге и давнем полицае, прочно зашедшее в тупик благодаря деятельности некоего Громобоева, которому давно уже пора было на пенсию, но которому центр почему-то не велел мешать.
И, может быть, сильнее всего возмущало общественное мнение то, что подследственная Минога, руководствуясь вздорными соображениями, подстроила так, что художник из всего города стал писать именно её портрет в натуральную величину, будто она передовик производства или, по крайней мере, певец, «Золотой Орфей».
— Абсурд, — сказал художник, заканчивая угольный рисунок. — Почему я тебя пишу, никто понять не может.
— Значит, есть причина, если согласился.
— Причин поступка никто не знает, — сказал художник. — Как может догадаться человек о причине своего поступка, если его реакция на внешние раздражители подготовлена всей его прежней жизнью, то есть другими раздражителями.
— Никак не может, — сказала Минога.
— Вот и выходит, то, что я тебя пишу, — это нелепость. Может, меня на нелепость потянуло? В чём идея твоего образа? Ты ж ни в какие ворота не лезешь.
— В том и идея, — сказала Минога.
— В чём же?
— В том, что ни в какие ворота не лезу.
— Ох, Минога! — сказал художник. — Попаду я с тобой в историю.
— Вот времена пошли, — сказала Минога. — Раньше художник мечтал в историю попасть, а теперь не хочет… А я так скажу, между прочим, что, ежели телега в ворота не лезет, ворота ломают, а не телегу.
— Ладно, чёрт с тобой… Попробуем по-другому. Раздевайся, буду тебя обнажённую писать.
Художник перевернул холст вверх ногами и стал быстро смахивать уголь серой тряпкой.
— Нарисуй меня, будто я бегу в реку купаться через камыши, — мечтательно сказала Минога.
— Сиринга… Вспомнил… Сиринга!
— А вспомнил, так помалкивай, — сказала Минога, выпрямляясь во весь свой голый белый рост…
«Считается самоочевидным, что сначала надо придумать, что писать, а потом писать. Но можно и наоборот, — думал художник. — Кладёшь мазок за мазком… и не один день, пока догадаешься, куда тебя ведёт».
Но как писать, не зная, про что пишешь? Как делать дело, не зная зачем? Абсурд? Вовсе нет. Гёте говорил: наше дело набрать хворосту, приходит случай и зажигает костёр.
Случай зажигает костёр. Сколько их, таких случаев! Но как часто, увлекаясь борьбой с ними, мы перестаем замечать их костры.
Разговор не о том, что надо перестать опираться на изученные законы. Разговор о том, что надо уметь в случае видеть признак закона, ещё не изученного.
В центре города был газон, где росла трава.
Естественно, посередине стояла сваренная из труб конструкция, выкрашенная алюминиевой краской, — подпора для жестяного щита с надписью: «В человеке всё должно быть прекрасно — тело, и одежда, и душа. А.П. Чехов», и в стороне — «По газону не ходить». Ведь не может быть просто так — зелёная трава. Сделали газон. А газон должен быть осмыслен. Осмыслили. Все поняли. Не поняли только хулиганы и козы.
Ну хулиганы — это ясно. Нарушители. С ними боролся Володин. Но козы! Козы!
По идее с ними должны были бороться хозяева. Но, во-вторых, хозяевам не хотелось бороться с собственными козами, не мечталось как-то — козы были свои, а Володин не очень. Вот майор, тот был свой, и у него была своя коза, и потому он на козьи дела закрывал вежды, а у Володина козы не было, и он за майора стеснялся и на коз не закрывал глаза, а боролся — это во-первых. А во-вторых, борись, не борись, а в любую случайную минуту любая коза могла сорваться с привязи и помчаться жевать газон. В центре города! Позор.
— Почему ты опять по газону шастал? — спросил Володин Павлика-из-Самарканда. — В городе новая жизнь начинается, а ты всё как горбатый — до могилы не выпрямишься.
Было раннее летнее утро, и листва деревьев застыла неподвижно. Отдых.
— Мне и старая жизнь годилась, — отвечал Павлик-из-Самарканда.
— Гони штраф, — говорит Володин, — мы должны охранять живую природу, нас окружающую.
— То-то вы охраняете — одни асфальты… А между прочим, я тоже живая природа… Кто меня охранять будет? Электроника ваша? Или пан директор?
— С захолустной рутиной мы будем бороться, — говорил Володин. — А за выпады против директора ответишь особо. Чем он тебе не угодил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25