Знал бесконечное количество связанных с оружием исторических анекдотов и так далее и так далее.
Натурально, Лео следовало навестить во что бы то ни стало.
К несказанному разочарованию Ивана, «Эспадон» оказался закрыт. Двери перекрещивали металлические перекладины с замками, раздвижные решетки на окнах были опущены. Иван обошел дом, сунулся во двор, но и задняя калитка была заперта тоже. Лео, а вместе с ним и Валентин отбыли в неизвестном направлении.
– Ну и куда мне сейчас податься? – вздохнул Иван, обращаясь за неимением других слушателей к собравшимся у его ног голубям. – Есть, сударики мои, такая штука – случайность. Препаскудная штука. Она разрушает самые великие замыслы. Губит самые тонкие механизмы. Например, от пустяка, от песчинки, случайно попавшей в выпускной канал, сплошь и рядом взрываются теплородные двигатели автомобилей…
Не успев договорить, он схватился за голову. В ушах загудело – и как будто тонкий, бешено крутящийся бур вошел в затылочную кость. Арин для него исчез…

…Грохот! Рваные обломки, еще мгновение назад бывшие красивым, великолепным скоростным «Кентавром», разлетаются на десять саженей вокруг. Ивана под вздох ударяет что-то острое, в глазах мутится от боли, а когда проясняется, он видит… Дородный мужчина сидит, неловко вытянув прямые ноги, прижимая к груди саквояж из ковровой ткани, словно саквояж этот, – самое ценное, что есть на свете, и трясет головой. Глаза мужчины безумны. Иван знает, что это пассажир. Наверняка контужен, думает он в следующий момент, и мысль эта злорадна. Другой мужчина, худой и длинный как жердь, весь в черном, облегающем, настойчиво ползет и ползет куда-то поперек дороги – медленно-медленно. За ним тянется влажный след, голенища его сапог оканчиваются какими-то ошметками. Кажется, ему оторвало ступню, если не обе. Это водитель, знает Иван; и еще он знает, какие у этого калеки были грандиозные замыслы всего за секунду до взрыва.
Потому что зовут того Платон Ромас. Он приходится младшим братом императору Василию XVII, месяц назад свалившемуся с жестокой и, похоже, смертельной болезнью. Пассажир же – не кто иной, как Младенец-Первенец, главный жрец Пантеонийского храма Фанеса. Тот, что согласился выполнить негласное миропомазание самозванца. Всяческие негодяи и просто дураки перешептываются повсюду, уже почти не скрываясь: «Слышали, даже гвардия готова присягнуть ему!» Относительно гвардии – грязная ложь, уверен Иван. Уверен так, словно сам один из оклеветанных преторианцев. Тех, у кого нет права без прямого императорского приказа арестовать вероломного великого князя, а есть только право бессильно скрежетать зубами да заступать в никчемные – накануне дворцового переворота, проклятье! – караулы. Да после напиваться до потери памяти и ждать, ждать, ждать короткой и неумолимой, словно удар стилета, команды: «Вяжи!» А император то в бреду, то в беспамятстве. А полковник все колеблется, – трус! трус! – не смея преступить Устав Преторианской гвардии. А лейтенанты на глазах сатанеют, и уже остро и опасно пахнет от них горячим мускусом близкого кровопролития. Большого кровопролития, страшного. И верный способ не допустить бойни существует только один. Один-единственный. Пролить кровь малую. Великокняжескую.
«…Уже своим считал ты императорский венец», – сбивчиво шепчет Иван, шагая сквозь туман к городу несколько минут спустя после взрыва. На руках у него – недвижимое тело, затянутое в черную кожу. Иван спешит. Раненого нужно спасти во что бы то ни стало. Иван продолжает шептать, хоть и понимает превосходно, что великий князь Платон Ромас его не слышит: «Но императорская власть не призовой кубок, который может выиграть всякий, у кого достанет честолюбия, проворства и везения. Она дается свыше, и тебе ведомо это лучше, чем кому-либо другому. Вот почему ты так люто боялся и тех, кто безмолвствовал, и тех, кто глухо и недовольно ворчал. А пуще всего – тех, кто настойчиво подталкивал тебя к этому шагу. Вот почему ты не доверял никому, вот почему сам отправился за Младенцем-Первенцем – главным жрецом. Тайком, под прикрытием глухого предрассветного «часа совы». Да и себя ты тоже боял…»
На полуслове Иван спотыкается, семенит, пытаясь сохранить равновесие, но – прах преисподней! – нога подворачивается, и он падает. Лицом вперед. Чудом успевает извернуться, и вот уже земля жестоко бьет его в лопатки и в затылок. В животе с явственным звуком что-то рвется. Черное тело накрывает его сверху. Несостоявшийся государь (безногий на троне – абсурд; калекам внутри Пределов место одно – на острове Покоя и Призрения) по-птичьи вскрикивает. Ввысь взлетает его костистый, грозящий неведомо кому кулак…
В настоящее имяхранитель вернулся с гудящей головой и сразу же взахлеб закашлялся: ему показалось, будто рот и глотку заполнила хлынувшая изнутри пузырящаяся кровь.
Наваждение отступило не скоро. Он утер рот платком.
Голуби, потеряв к странному человеку интерес, разбрелись по двору. Их волновали только крошки. Случайность? Единственной случайностью, которая могла как-нибудь всколыхнуть сытое бескрылое существование голубей, стало бы неожиданное возникновение в окрестностях приблудного кота-чужака. Всем аринским кошкам, появившимся на свет под хозяйским присмотром, на третьей неделе существования вживлялся «стопник». Почти такой же, какой полагается перасским фехтовальщикам. Охотиться несчастные зверьки еще были кое-как способны, но убить жертву не могли физически. Судороги, возбужденные «стопником», вывернули бы их наизнанку.
Кстати, беспризорных кошек Иван здесь пока не встречал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155