Плаваем голышом, а дед-капитан смотрит на нас мечтательным взглядом и предается воспоминаниям. Все понятно, когда-то и он был молодым.
Идем вдоль кольца островов, иногда заходим в порты и высаживаемся на берег. День провели на острове Котрику, где выращивают виноград для мадеры, столь любимой Иваном. Виноград тут зреет круглый год, урожай собирают с интервалом в месяц, и мы попали в самый разгар. Иван повел туда-сюда хитрым взглядом и живо пристроил меня к давильному чану. Виноград давят, милая бумага, голыми ногами в огромном чане, подобрав юбки повыше. На берег я сошла одетой в традиционное дамское платье, дабы не шокировать местную пасторальную публику, посему юбку в чане пришлось задрать чуть не до бедер во избежание брызг. Виноградный сок с одежды уходит очень неохотно, да почти не уходит, вот и приходится беречься, и, между прочим, я ничем не уступаю тутошним виноградным принцессам! То-то местные виноградари все глаза проглядели, косясь на мои ноги. Иван только холодно усмехался, глядя на их окосевшие лица. Милая бумага, а я красивая!
На острове Ифидис мы пробыли два дня. Иван потащил меня в горы, туда, где расстилаются необозримые пастбища, а несметные отары овец и коз являют собой такую же привычную деталь пейзажа, как туман, который непонятно откуда берется и непонятно куда уходит. На мулах мы поднялись в самое поднебесье, в селение, что приютилось на крохотном пятачке у подножия настоящих скалистых гор. Удивительные вещи происходят с погодой! Стоило въехать в ущелье, как нас отрезало от привычной жизни будто ножом. Минуту назад жарко светило солнце, словно нехотя колыхался знойный воздух, но, похоже, духу ущелья до всего остального мира не было никакого дела. Порядки тут он установил свои. Я плотнее закуталась в покрывало, подняла голову в небо, затянутое тучами, и обреченно улыбнулась. «Все это ненадолго и скоро пройдет, всего лишь погодное сумасшествие в отдельно взятом ущелье, – убеждала я себя. – Просто это такое волшебство. Эка невидаль!» А вскоре и вовсе перестала обращать внимание на хмурое небо, благо было чем занять глаза.
В селении Иван быстро договорился о постое на два дня. Мы расположились в просторном деревянном доме, и наутро обломок пообещал показать диво дивное. Деревенские кровати – суть нечто неописуемое! Огромные, непоколебимые, ножками им служат мощные столбы толщиной с Иванову голень, подушки – перьевые, перины – пуховые, и ко всему запах дерева, сносящий голову напрочь. А еще ты всю ночь дышишь ароматом полевого разнотравья и утром вовсе не удивляешься тому, что снились цветы.
С первыми петухами обломок сдернул меня, сонную, с кровати и куда-то понес на руках прямо в одеяле. Только-только занималась заря, справа и слева что-то мелодично позвякивало, пронзительная утренняя свежесть кусала за руки и ноги, и спросонок я порывалась встать и открыть дверь – все казалось, что кто-то терзает дверной колокольчик. Однако нега пересилила, и я в дреме лишь опасливо высунула нос наружу и под одеялом знобливо поежилась.
– Пришли, – шепотом пророкотал обломок и легонько меня встряхнул.
Пуховый конверт развернулся, и я осталась с миром один на один, причем в одной лишь тонкой ночной сорочке. Впору было завизжать от утренней сырости и прохлады. Но от того, что увидела, желание по-бабьи голосить вмиг пропало. Я послушно сползла с Ивановых рук, босиком встала в росяные травы, сама подхватила одеяло и робко выглянула за край обрыва. Еще не взошло солнце, небо лишь чуть просветлело на востоке, все кругом было серым-серо, но внизу, под ногами, серебристо-ртутные, тонкие, как нежнейший батист, полупрозрачные, плыли облака. Те первые, невысокие облака, что приходятся младшими братьями огромным клубам белой ваты высоко в небе. От восторга хотелось криком кричать, громким настолько же, насколько невыразимой, неописуемой предстала мне картина утра в горах, но я лишь пугливо прошептала:
– Фанес всеблагой, какая красотища!
Иван стоял где-то сзади и сбоку и молча усмехался.
В просвет между холмами заглянуло солнце. И тут же все кругом вспыхнуло, роса на травах заблистала, как драгоценный камень, облака, подсвеченные оранжево-золотым, заиграли, и я въяве узрела дымчатый солнечный луч, огладивший мне лицо. В тот же миг где-то недалеко, прямо из воздуха, из клуба мутного вихря выткался огненный зверь. Низко пригнув кудлатую голову, позевывая, стегая себя хвостом по бокам, зверюга лениво трусил вниз по лучу, а там, куда упиралась солнечная дорожка, ничего не подозревая, паслось стадо овец с пастухом во главе и здоровенной овчаркой. И надо было закричать, да что-то горло пережало, я лишь сипела и жалко кряхтела. Зверь мерцал и струился, будто нагретый воздух, апельсиново-лимонные языки пламени гуляли по нему, будто волны длинной шерсти под сильным ветром, и никто… никто не видел его, кроме меня. Сейчас падет одна из овец, или пастух скоропостижно скончается, или волчья стая в мгновение ока растерзает овчарку и с быстротой молнии уйдет обратно в лесистое нагорье. Зверь не убивает сам, он лишь «поднимает» жертву, и с той отчего-то приключается несчастный случай. Душу, покидающую тело, солнечная тварь ловит на лету, не давая ей подняться высоко, я слышу, как лязгают чудовищные челюсти, и за мгновение все бывает кончено. Пастуха объявят умершим от разрыва сердца (что-то напугало беднягу), падеж отдельно взятой овцы спишут на божье предзнаменование, гибель собаки – на неизбежные потери (волки-де размножились). Тут меня «отпустило». Я сбросила пуховое одеяло и стремглав бросилась вниз по откосу, с пугающей быстротой набирая скорость, да при том орала так, что, наверное, переполошила всю округу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155